Игорь Петрович Иванов и коммунарская методика
Игорь Петрович Иванов и коммунарская методика
БОРИСКИНА Клавдия
В коммуну имени Дзержинского я прибыла глубокой осенью 1931 года. Была дождливая погода, на дворе стояла непролазная грязь. Пока я дошла до Померок, ботинки мои оказались все в грязи. Не зная еще порядков коммуны, я так и вошла в кабинет Макаренко.
Антон Семёнович смерил меня с ног до головы таким строгим взглядом, что у меня душа ушла в пятки. Он не сделал мне никакого замечания, не сказал ни слова, но мне и так всё стало понятно.
И всё же Антон Семёнович, подавив в себе недовольство моим внешним видом, мягко, приветливо стал расспрашивать меня о том, сколько классов я окончила, спросил, сколько будет 12 на 12. Я сбилась, ответила неправильно и вконец смутилась. Антон Семёнович вздохнул:
— М-да… Ну, ничего, будешь учиться!..
Затем Макаренко взял мои документы, просмотрел их и вызвал командира отряда:
— Принимай новенькую.
Мне повезло. Я сразу же попала в спальню, где жили «старые» коммунарки. Хотя годами и ростом я была меньше всех, но вскоре почувствовала себя здесь, как дома.
В коммуну я пришла из четвертого класса, но, видно, мои познания в арифметике не произвели на Антона Семёновича должного впечатления: он направил меня в… третий класс.
Среди «старых» коммунарок нашла я Лилю Тулецкую, с которой была знакома раньше. Девочки принесли мне коммунарскую форму, — новички, обычно, ходили некоторое время в другой одежде.
Прошло несколько дней. Я быстро освоилась, много смеялась, пела, бегала — мне всё тут нравилось!
Вообще я была порядочной шалуньей. Как-то один из мальчиков погнался за мной по коридору. Удирая от него, я разогналась и проехала по натертому до блеска паркетному полу, сильно поцарапав его. Дежурная доложила об этом Антону Семёновичу. И вот меня, — о, ужас, — вызывают к нему в кабинет. Я вошла ни живая ни мертвая. Антон Семёнович бегло взглянул на меня и сказал:
— Иди.
Я облегченно вздохнула. «Ну, — думаю, — простил меня Антон Семёнович!»
Спустя две недели мы, группа девочек, работали на цветнике, куда выходило окно кабинета Антона Семёновича. Было очень весело, шумно. Особенно много смеялась я. Антон Семёнович взглянул в окно и позвал меня. Я притихла и молча остановилась у порога кабинета.
— Ну, вот, — сказал он, — теперь две недели будешь производить уборку… даю тебе наряд…
— За что? — едва слышно произнесла я.
— А ведь, помнишь, две недели тому назад ты исчертила натертый пол… Но тогда на тебе лица не было… Разве мог я тебя наказать? А теперь ты веселая, смеющаяся…
Две недели подряд я производила уборку помещений. Никакого чувства обиды у меня не было. Случай этот был для меня хорошим уроком. Я поняла, что в коммуне нужно соблюдать дисциплину и порядок.
Новичков по прибытии в коммуну старались приобщить к труду. Вот и я стала работать в швейной мастерской. Мастерская в то время обшивала уже коммунаров и выполняла заказы города, так что своими детскими ручонками мы делали настоящую продукцию.
Антон Семёнович учил нас любить труд, с уважением относиться к работе, какой бы она ни была. Когда в коммуне пустили электрозавод, не все специальности нравились коммунарам, но Антон Семёнович ежедневно терпеливо разъяснял, что труд наш полезен и нужен стране, что любая профессия в жизни может пригодиться…
Как-то, ещё до пуска электрозавода, коммунар-новичок Игорь наотрез отказался зачищать в столярной мастерской проножки для театральных кресел. «Какая польза от этой моей работы?» — твердил он. Но Антон Семёнович спокойно и вразумительно объяснил ему, что изготовляемые коммунарами кресла идут во многие города страны, что ежедневно тысячи трудящихся приходят в театральные залы и смотрят спектакли, сидя в наших удобных коммунарских креслах… После этого Игорь стал иначе относиться к порученной работе.
Антон Семёнович умел раскрыть значимость нашего труда, подчеркнуть роль, которую играет он в народном хозяйстве.
На электрозаводе я попала вначале в обмоточный цех, где меня поставили на обмотку якорей. Работа эта была в то время еще не механизирована, производилась вручную.
На обмотке мне в общем понравилось и я приловчилась делать её быстро. Якорь имел 12 секций, каждая из которых насчитывала четыре ряда по 20 витков. Работала я сноровисто, быстро, не теряя ни секунды. За четыре часа — такова была продолжительность рабочего дня коммунаров — я успевала обмотать значительно большее количество якорей, чем мои подруги.
И тут, как говорится, меня подняли «на щит». Обо мне заговорили, как о лучшей ударнице коммуны, снимали для кинохроники, писали в газетах. Кто-то подсчитал, что за смену я делаю больше, чем две имевшиеся в коммуне импортные машины. Об этом факте стали рассказывать иностранным туристам и делегациям, чуть ли не ежедневно посещавшим коммуну. Возле моего рабочего места всегда толпились люди, и, в конце-концов, всё это мне порядком надоело, и я умышленно снизила производительность труда.
Когда об этом узнал А. С. Макаренко, он выступил на собрании коммунаров и резко покритиковал меня. Он почему-то считал, что я стала работать хуже в результате дурного влияния одной подруги.
Мне стало стыдно, что я обманула Антона Семёновича, товарищей, всех коммунаров. Даже в свои 13 лет, я поняла тогда, что трудиться нужно честно и добросовестно.
Следует, однако, сказать, что мои первые трудовые успехи Антон Семёнович как бдительный педагог воспринял весьма настороженно. Он вызвал к себе инженера Чернявина и спросил его, как я работаю. Прежде всего Макаренко осведомился, не работаю ли я по вечерам, сверхурочно.
— Нет, — ответил Чернявин. — Все якоря Борискина обматывает в течение четырёхчасового рабочего дня.
Затем Антон Семёнович поинтересовался, не «гоню» ли я норму ради денег. Ведь я в то время уже зарабатывала ежедневно по 45 рублей!
— Это исключается, — также внушительно ответил Чернявин.
Лишь после этого Антон Семёнович то ли проникся доверием ко мне, то ли уважением к моему труду — во всяком случае, он ставил уже меня в пример остальным, а когда сопровождал какую-нибудь делегацию по цеху, то обязательно подводил её ко мне и рассказывал о моих успехах.
Макаренко внушал нам, что труд — это всегда праздник.
— На работу надо ходить аккуратно одетым, — говорил Антон Семёнович.
Когда коммунарки выходили на огород обрабатывать грядки или клумбы, они надевали черные юбки, синие кофты и зелёные шапочки. Вид у всех был аккуратный и подтянутый. Так Антон Семёнович приучал нас с любовью относиться к труду.
Когда кто-нибудь из коммунаров начинал хныкать: дескать работа эта не нравится, — Антон Семёнович вразумительно отвечал: «А ты подожди, потерпи, следующий этап будет лучше, интересней…»
…Шли годы, наши девушки подрастали, хорошели, и, чего греха таить, стали пользоваться успехом как у коммунаров, так и у других молодых людей. Это особенно было заметно во время наших летних поездок на юг. В Крыму и на Кавказе у нас появлялись ухажеры, вызывавшие ревность коммунаров. Нередко среди парней возникали целые баталии и потасовки.
Макаренко всегда говорил:
— Ребята, первыми не задирайтесь! Если же они первыми начнут, что ж… будьте мужчинами!.. Отстаивайте честь наших девчат!..
До поры до времени коммунарские Отелло и местные Дон-Жуаны вели дипломатические переговоры, придерживались кое-какой учтивости. Но вот однажды (дело было в Сочи) на территорию нашего лагеря вбежал кто-то из коммунаров, кажется, Колька Братчин, и крикнул истошным голосом:
— Братцы, наших бьют!!!
Коммунары живо сообразили, в чём дело. Все, как по команде, выхватили колья, к которым были прикреплены палатки, и бросились к своим на выручку. Драка была короткой, но внушительной. Наши здорово проучили сочинских парней.
Я наблюдала за Антоном Семёновичем. Когда началась схватка, он только руками развёл. Когда же победители возвратились в лагерь, Макаренко промолчал. Он не сказал ни слова укора участникам драки, но и не ободрил их — просто промолчал и всё. Вообще Антон Семёнович и молчать умел красноречиво.
Перед отъездом на летний отдых у нас в коммуне разгорались жаркие споры о том, куда держать путь. Трудно даже представить, как горячо проходили эти обсуждения. Ребята, бывало, спорят до исступления, а Макаренко сидит в стороне и молчит, даёт возможность всем высказаться, лишь изредка вставит слово.
Из стен коммуны имени Дзержинского вышли люди самых различных профессий. Я стала артисткой драматического театра.
Как же это произошло? Каким образом я, квалифицированная обмотчица электроякорей, выбрала себе в жизни столь нелегкий и тернистый путь?
Некоторые, даже мои близкие друзья ошибочно считают, что сам А. С. Макаренко непосредственно натолкнул меня на мысль о театре, поскольку Антон Семёнович был большим любителем театра, драматургом, режиссером и актером в нашем коммунарском драмкружке.
Мой приход в театр был сложным, и я расскажу о нем потому, что, решая мою судьбу, Антон Семёнович показал себя весьма осторожным педагогом.
Как и многие коммунары, я занималась в драмкружке, но никогда и мысли у меня не было, что сцена может стать моей профессией.
Однажды в коммуну приехали наши шефы из русского драматического театра. У нас часто бывали А. Крамов, Л. Скопина, Н. Петров и многие другие. В этот раз артисты решили поставить силами коммунаров спектакль «Тартюф».
Я сидела в «тихом клубе» и читала книгу. Неожиданно ко мне подошёл Антон Семёнович, положил руку на плечо и, обратившись к артисту Николаю Васильевичу Петрову, сказал:
— Вот вам — Марианна!
На следующий день начались репетиции. Я с увлечением начала готовить роль Марианны.
На одну из репетиций пришел Антон Семёнович. Петров никак не мог добиться от меня нужной игры — я смущенно стояла на авансцене, обозреваемая всеми присутствующими. Чуткий и проницательный человек, Антон Семёнович понял моё состояние и сказал Петрову:
— А вы поставьте её вот туда, подальше, за стол, там она смущаться не будет.
Петров так и сделал. Когда я оказалась в глубине сцены, за столом, то почувствовала себя несколько свободнее и уже хорошо повела роль. «Тартюф» наш получился на славу! В спектакле, кроме меня, были заняты также Шура Сыромятникова, Иван Ткачук, Дмитрий Терентюк.
Отрывок из этого спектакля мы с успехом показали, в Киеве на олимпиаде.
Театр вскружил мне голову.
У нас в коммуне всегда были билеты во все харьковские театры, и я часто смотрела их постановки. Сперва я увлекалась оперой, была очарована «Евгением Онегиным». В этот период я — «на соревнование» с Антоном Семёновичем учила пушкинского «Онегина» наизусть. Вскоре я стала завсегдатаем русского драматического театра. Пьесу «Горе от ума», например, я смотрела в этом театре 18 раз!
Театральными билетами в коммуне распоряжался лично Антон Семёнович. Я часто обращалась к нему за билетами и ни разу не получала отказа. Чуть ли не каждый вечер я мчалась в театр.
Я уже говорила, что некоторые ведущие актеры русского драматического театра часто бывали в коммуне. Особенно сдружилась с коммунарами артистка Людмила Александровна Скопина. Она по-настоящему полюбила коммуну, наш уклад жизни, наши законы и обычаи. Людмила Александровна провела даже как-то лето вместе с нами в Святогорске.
Скопина, Крамов, Петров вселили в меня веру в то, что я смогу стать артисткой. Мысль об этом засела в моей голове так глубоко, что когда Антон Семёнович пробовал серьезно беседовать со мной о моем будущем, я уже ни о чем другом, как о театре, не говорила.
Помню, как-то вечером в Святогорске сидели мы большой группой на берегу Донца. Макаренко заговорил тогда со мной о выборе профессии. Я была уже в девятом классе.
— Ну, а ты куда же пойдешь? — спросил он меня.
— Хочу в театр, — твердо ответила я.
Антон Семёнович, несмотря на всю свою влюблённость в театр, серьезно предупредил меня о трудностях, которые могут встретиться на моем пути… В голосе его ощущалась какая-то тревога за меня. Я чувствовала, что судьба моя, как и судьба сотен других коммунаров, совсем не безразлична ему. Став сумрачным и серьезным, Макаренко по-отечески обстоятельно говорил со мной о сложности профессии актрисы, напоминал, что нужно ещё и ещё раз проверить себя, раньше, чем решиться на такой ответственный выбор. Я понимала, что Антон Семёнович в общем отрицательно относился к моему решению, но настаивала на своём.
Я слушала все его доводы, а сама думала: «Поздно, уже поздно… Другого пути у меня нет…» И еще, глядя в глаза Макаренко, я думала: «Это вы же, Антон Семёнович, указав на меня, сказали Петрову: «Вот вам — Марианна!» — как же вы теперь отговариваете меня?»
И вслух я продолжала твердить:
— Только в театр…
Антон Семёнович спокойным голосом предложил:
— Вот я буду на даче, могу тебя во время отпуска подготовить к экзаменам на исторический факультет. Хочешь? Подумай хорошенько. Ты ведь театра ещё не знаешь…
Но готовиться к поступлению на исторический факультет я категорически отказалась.
Через год, когда Антон Семёнович переехал на работу в Киев, я без его ведома поступила в студию Харьковского русского драматического театра.
Я никогда потом не слышала от Антона Семёновича слова упрека за свой выбор, хотя повод для этого и был.
В бытность мою ещё в театральной студии, Макаренко приехал в Харьков. Я сидела у него в номере гостиницы «Красная» и рассказывала о своей учебе. Жизнь есть жизнь, и на поверку оказалось, что не всё в театре так легко, светло и радужно, как я представляла себе, будучи ученицей девятого класса. Встретилась я с трудностями, столкнула меня жизнь и с нехорошими людьми, мешавшими мне, были у меня и другие огорчения и тревоги…
Обо всём этом я, не таясь, искренне и просто рассказала Антону Семёновичу. Другой человек, быть может, и ответил бы мне: «Вот видишь, не послушалась меня, а я ведь тебя предупреждал…» Но Антон Семёнович и здесь оказался умным, вдумчивым педагогом. Внимательно выслушав меня, он ответил:
— Ты, Клава, думаешь, что у меня нет врагов? Ого, сколько угодно! Но жизнь — это и есть борьба. Нужно быть твердой и стойкой. Так раскисать нельзя…
Он долго говорил мне как следует противостоять трудностям, как мужественно надо преодолевать житейские огорчения. И я видела в Макаренко крепкого, очень крепкого человека.
Антон Семёнович тепло и сердечно отнесся ко мне и тогда, когда ему стало известно, что в результате каких-то перемен в руководстве меня и некоторых других коммунаров, пошедших на учёбу, лишили стипендии. Ежемесячно Антон Семёнович высылал мне деньги. Каждый почтовый перевод от него был для меня согревающей весточкой, дыханием родного дома…
Как-то при встрече я сказала Антону Семёновичу, что чувствую себя неловко, получая от него деньги. Макаренко превратил разговор в шутку.
— Вот когда стану старичком и буду ходить с палочкой, приду когда-нибудь к тебе, тогда ты мне поможешь…
Из Киева, а затем из Москвы я получала от Макаренко тёплые, сердечные письма. В тяжелые минуты они вливали в мое сердце бодрость и веру.
Я была уже взрослым человеком, когда незадолго до смерти Антона Семёновича получила от него письмо с такими словами: «Ты всегда была моей самой любимой дочерью…»
В коммуне мне Антон Семёнович об этом никогда не говорил. Я тысячу раз вчитывалась в эти строки письма, и мною вновь и вновь овладевало глубочайшее душевное волнение, чувство беспредельной любви к моему отцу, другу и защитнику…
(В сб.: «Удивительный человечище: воспоминания об А. С. Макаренко». — Харьков: Харьковское книжное издательство, 1959.)
