Игорь Петрович Иванов и коммунарская методика

кленовые листья

На главную

ЦАРЁВА Надежда Павловна

ведущий научный сотрудник НИЦ ЛОИРО, кандидат педагогических наук

Мой Игорь Петрович

Бывают в жизни встречи, которые определяют всю твою последующую судьбу.

Для меня такая встреча состоялась зимой 1964 года. Было это в городке под названием Луга, в Ленинградской области. На одной из планерок старших вожатых нам объявили, что возможна встреча с ученым из ЛГПИ, который со своими студентами будет проводить какой-то необычный семинар.

Необычность семинара начиналась с того, что он должен был длиться двое суток, и приходить нужно было на все время или не приходить совсем. Я, конечно, пошла.

Я приняла такое решение главным образом потому, что нам поставили условием участия — определенные правила поведения. Такое было впервые. Мы должны были выполнять любое поручение без споров, своевременно и точно; не делать ребятам замечаний; подготовиться к вечернему «огоньку».

Что все это могло значить, можно было понять, только оказавшись на семинаре, который почему-то назывался «лагерный сбор».

В назначенный день мы пришли в школу и на первый взгляд не увидели ничего необычного. По школе сновали туда и сюда ребята, было как-то по-особому шумно. Я попыталась понять природу этого шума и с удивлением обнаружила, что школа гудела от голосов, прерываемых смехом и песнями. Смех и песни — первое поразившее меня впечатление.

Для современного читателя напомню, что шел 1964 год, школьный порядок определяли совсем другие нормы и нравы, нежели в наше время.

Второе впечатление, четко закрепившееся в памяти: ребята не бегали просто так, а двигались осмысленно. Это довольно трудно передать словами, но тем, кто работает в школе, будет понятна разница. Она проявлялась в выражениях лиц, в интонациях разговоров и осознанном, направленном деловом движении.

Вскоре нас пригласили в актовый зал. Здесь было шумно и весело, но вскоре все как-то само собой стихло. Началось представление отрядов. Я увидела вдруг то, что ускользнуло от внимания сначала. В отряд ребята попадали, вытянув жребий, а значит, работали вместе каких-то полтора-два часа. Теперь они защищали эмблему, девиз и название отряда.

Потом мне приходилось видеть и осуществлять эту процедуру множество раз, но тогда… Тогда был один вопрос — как такое вообще могло осуществиться?

Этот вопрос, стремление понять механизм действия, сопровождал меня весь день.

Со стороны мы могли видеть только общие дела (в отряды нас не пускали), и так одно за другим перед нами прошли: кольцовка песен, когда каждый отряд исполнял куплет какой-то песни; устный журнал, в котором каждый класс показывал выступление, совсем непохожее на остальные. Да и откуда было взяться однообразию, если студенты выступили с такой речевкой:

Слушай, товарищ зал!
Говорит устный журнал.
Устный журнал — не настольная книга,
А в живых картинках рассказ.
Сиди! Тихонько ушами двигай,
Смотри и слушай нас.

Выступления различались и по содержанию и по форме, но меня зацепило не это. Создавалось впечатление, что в школе нет учителей, что никто из взрослых не руководит, никто не организовывает ребят. Среди выступающих было несколько взрослых, но это — среди выступающих, они говорили по очереди какие-то слова, а действие шло само по себе.

Вечерние дела шли по отрядам, они готовились к чему-то, а нас пригласили в учительскую на «комиссарский огонек». Там я впервые увидела Игоря Петровича Иванова. Не то, чтобы он не попадался на глаза в течение дня; но то, что он — всему голова, главный мозговой центр, я поняла только здесь.

Игорь Петрович стал рассказывать, почему встреча педагогов в конце дня необходима и почему это — «комиссарский огонек». Он говорил так вдохновенно, так увлеченно и убежденно, что сразу меня покорил. Хотелось слушать и слушать его, но тут всем было предложено: с позиции старшего товарища поделиться своими впечатлениями — что было хорошо в течение дня и почему? Что было плохо и почему? Высказать свои соображения о том, что можно было бы сделать лучше, и почему этого не было сделано сейчас, сразу?

Этот первый в моей жизни педагогический анализ запомнился мне тем, что и как говорил Игорь Петрович. Именно тогда я впервые услышала и задумалась о позиции педагога, о том, что работа для детей и за детей приносит огромный, непоправимый вред, порождает иждивенческую психологию и многое другое.

Тот первый «комиссарский огонек» перевернул все привычные представления, прежние знания потеряли смысл, буквально всё требовало переосмысления. К тому моменту я была уже довольно приличной старшей вожатой, имела грамоту ЦК ВЛКСМ, дружина получила переходящее знамя — казалось, что лучше уже некуда, и вдруг все награды, знамена, признание — все это перестало быть значимым. Выросли вопросы: Почему? Зачем? Каким образом?

Такую же встряску испытали и другие вожатые, бывшие на том памятном лагерном сборе. И мы попросили Игоря Петровича приехать к нам специально, чтобы во всем разобраться.

Так возник семинар, работа которого продлилась целый год. Игорь Петрович приезжал к нам раз в месяц, мы собирались в кабинете директора ДПШ, слушали, спорили, читали и, конечно, анализировали свою работу.

Мне было мало этого времени, и я восполняла его тем, что всегда встречала и провожала Игоря Петровича. Тогда, вероятно, и зародилась традиция, длившаяся четверть века: думать над какой-нибудь проблемой и одновременно идти с ним куда-то. Разговоры эти, очень разные по длительности и по содержанию, запомнились, конечно, не все, но некоторые из них были настолько принципиально значимы, что врезались в память как живой источник, как точка отсчета, как жизненный ориентир.

Попробую восстановить наиболее важные моменты некоторых из них.

Разговор первый: «О начальстве, или Как убедить РК ВЛКСМ, что нужно и важно работать по-кимовски».

Дело в том, что методика и содержание деятельности, предлагаемые нам Игорем Петровичем, шли от коллективного планирования, а не от тех документов, которые нам «спускались сверху». Это был больной вопрос, так как РК ВЛКСМ не принимал план работы, не понимал, откуда взялись «командиры отрядов» вместо «председателей советов отрядов», почему в совет дружины входят командиры отрядов и т. д., и т. п.

В силу уже имевшегося опыта, я предложила делать два плана: один — специально для райкома, а другой — настоящий, для работы в дружине. Так поступали многие, и я не придавала этому особого значения. Вот тогда, осенью 1965 года, я впервые увидела извержение вулкана в человеческом облике. Игорь Петрович из веселого, искрящегося юмором человека превратился в грозовую тучу. Он весь подобрался, стал как будто выше, у него изменился голос — это был какой-то другой человек. Тогда я впервые получила урок философии на тему о роли морали в обществе; о том, что делает с людьми двойная мораль; о тех факторах, которые категорически противоречат двойственности в деле воспитания. Он рокотал, бурлил, гневался.

Вывод оказался прост. Хочешь осваивать макаренковскую педагогику? Учись! Учись досконально понимать, что ты делаешь. И почему делаешь именно это, именно таким, а не иным способом. Учись объяснять, доказывать, а главное — хорошо работать. Пусть за тобой всегда стоит дело на радость и пользу людям.

Игорь Петрович говорил о том, что, по его мнению, долг каждого человека — думать над тем, как улучшить окружающую жизнь; он ссылался на Н. К. Крупскую, на А. С. Макаренко, называл ещё какие-то имена, но они для меня в то время ещё ничего не значили и потому в памяти не остались.

Совершенно особое впечатление в этом разговоре осталось от горечи его слов о «коммчванстве» (коммунарском чванстве). Это уж совсем было впервые. Игорь Петрович предостерегал меня от этой болезни — возносить себя выше окружающих, создавать некий ореол вокруг себя; учил везде, в каждом встречном отыскивать человека, увлекать людей своим видением дела, а не противопоставлять себя им.

Завершился разговор этот неожиданно тихо. Он долго молчал — и вдруг произнес: «Будь осторожна! Не лезь напролом. Они отсидятся в своих блиндажах, а ты…»

Тогда я не сумела соединить в своем сознании все, что было мне сказано. Мы продолжали работать. Конфликт обострялся. Несколько вожатых города были вызваны на бюро райкома комсомола и получили строгие выговоры с предупреждением — мера по тем временам суровая.

Посчитав это несправедливостью, мы сделали так, как обычно поступает молодежь: подали заявления об увольнении. Это был уже вызов. Нас вызывали в РОНО, в райком партии. Везде мы добивались отмены решения бюро. Конечно, мы известили обо всем этом Игоря Петровича. Он вскоре приехал.

Зачем мы его тогда вызвали? Как я сейчас понимаю — помочь нам решить проблему: как быть? Однако встреча эта была вторым уроком философии и морали, уроком социальной ответственности.

Именно тогда мы узнали некоторые факты из жизни Игоря Петровича. Он завершил обучение в ЛГУ на философском факультете в 1949 году и в университетской газете поместил заметку «Я думаю о будущем». Вскоре комсомольская «тройка» разбирала его антисоветское дело. Главное обвинение сводилось к следующему: «Как смеешь думать ты, когда думает ОН. ОН — наш вождь и учитель».

Игорь Петрович рассказывал о долгом и мучительном периоде раздумий после того, как ему едва удалось избежать ссылки, о том, как шарахались от него при встрече люди, считавшиеся до того близкими друзьями.

Главное — не сдаться внутри себя, приобретать опыт борьбы за педагогику будущего в настоящем. Его слова о том, что мы — «десант в глубоком тылу формализма педагогического» я слышала потом часто. Он создал некое словесное клише, в котором было много смыслов, и каждый понимал в этом столько, сколько было ему по силам.

Ответа, как поступить, мы, как нам в те времена казалось, не получили. В девятнадцать лет слова «как подсказывает совесть» не воспринимаются как конкретный ответ. Мы-то ждали инструкции, четкого решения и долго ещё после его отъезда спорили. Ряды наши раскололись — на работе остались те, кто в силу разных причин не мог уехать из города, но трое все-таки с работы ушли и разъехались по стране.

Разговор второй: «О мероприятиях и КТД».

Во все время семинара в Луге наши встречи с Игорем Петровичем происходили раз в месяц и всегда длились по целому дню. Начинали мы встречу с рассказов о самой большой воспитательной удаче за месяц и все вместе пытались разобраться, была ли то действительно большая удача, или это только иллюзия успеха, ошибка. Здесь Игорь Петрович был терпелив необыкновенно. Главное — как он слушал! Это было такое сосредоточенное внимание, волнение, радость — или глаза гасли… Все вокруг слушали и смотрели на его реакцию. Я особенно сверяла свое понимание событий с его реакцией и обязательно спрашивала: почему? Эта въедливость требовала особого разговора, и такой разговор обязательно происходил по дороге на вокзал.

Игорь Петрович огорчался, что мы поверхностно видим различие между мероприятием и КТД. Оглядываясь назад, могу сказать, что это — разговор длиною в жизнь.

Внешне КТД — это вид работы, при котором ребята сами планируют, сами организуют свою деятельность и сами оценивают её, подводя итоги. За этой внешней схемой скрываются глубинные пласты колоссальных педагогических возможностей, которые мы далеко не всегда могли разглядеть.

До какой степени классный руководитель вмешивается в коллективное планирование? Что говорит? Когда и как говорит? Где он находится во время сбора отряда — за учительским столом или за последней партой? Кто ведет сбор — классный руководитель или командир отряда? Какова подготовка к сбору? Откуда берутся задачи и вопросы для общего обсуждения?

Мы торопели от этого потока проблем. Вроде бы все было ясно: «сверху» дана установка, есть памятная дата, задания распределены на планерке, классный руководитель собрал отрядный сбор и — о великое достижение! — пионеры по звеньям решают, как лучше выполнить задание.

Игорь Петрович хмурился: не то! Не так!… ну не совсем так!

Я сердилась: попробовал бы добиться и этого! Так трудно было убедить классных руководителей проводить такие сборы. И вот тут вырастал такой простенький, такой хитренький вопрос: а кто ставил задачу? Откуда она возникла? Это то, что действительно волнует ребят? Это по-настоящему улучшает окружающую жизнь?

Нужна разведка — пионерская разведка дел и друзей. Пусть ребята сами думают над жизнью, выбирают значимое, учатся преобразованию и созиданию. Это было как бомба, взорвавшаяся в сознании, как разряд молнии. Разговор о разведке в принципе можно считать настоящим водоразделом между старым опытом и началом долгого-долгого пути овладения педагогикой общей заботы.

Все, что мы делаем, подчинено главной задаче — вызвать у ребят потребность думать об окружающем мире, искать пути его совершенствования, и в конкретных делах преобразования среды совершенствовать самого себя. Воспитатель всю жизнь воспитывает самого себя в конкретных делах с ребятами.

Вот это был номер! Как такое сказать педагогам? А Игорь Петрович раскатисто засмеялся и хитренько сказал: «Ты сошлись на Карла Маркса, на манифест — воспитатель сам должен быть воспитан».

Я пыталась сопротивляться, говорила, что взрослые уже воспитаны, они образование получили и т. д. Игорь Петрович сразу как будто отделился невидимой стенкой, умолк, а через некоторое время произнес: «Пойми! Нельзя воспитаться на всю жизнь сразу. Жизнь меняется. Человек должен уметь это видеть, а не повторять бездумно одни и те же истины. Только участвуя в преобразовании жизни, только в делах на благо людей можно стать человеком. Дело — это конкретное изменение среды, пусть маленькое, но идущее от собственных мыслей, такое, в которое вложены усилия ума и души. Должно быть творчество! Каждый раз думай: как и почему? Что получится из твоего намерения преобразовать жизнь к лучшему?»


Этот разговор «прокручивался» в моем сознании многократно. Я писала то, что сказал Игорь Петрович, а потом подчеркивала: что понимаю, а что — нет. Мне ведь нужно было работать, сотрудничать с педагогами, общаться с детьми.

Непонятного в его словах было больше, но была и безусловная вера в правоту Игоря Петровича.

Вскоре жизнь потребовала переезда, разговоры «на ходу» прекратились, зато началась переписка. Письменный текст — вещь суровая, понадобилось умение описывать, что и как я делаю, формулировать точные вопросы, а это уже другой жанр.

Письма из Саратова, куда я уехала после «битвы с райкомом», были не очень частыми. Помню, что решение свое уехать я объясняла подражанием М. И. Кутузову — «оставить Москву, но сохранить армию».

Я хотела начать все с чистого листа. Судьба подарила мне школу № 100. Это был совершенно особый период, в который мы уже совместно с Игорем Петровичем придумали операцию «МиГ» («Макаренко и Гайдар»). Конечно, операция во многом корректировалась по ходу дела, но главные её черты были ясны: для педагогов — А. С. Макаренко, для детей — А. П. Гайдар. Дружина боролась за имя Гайдара, было очень много интересного, на особом счету — лагерные сборы и общешкольные конференции.

Игорь Петрович просил описать все для «Родника» — машинописного журнала Коммуны имени Макаренко. Некоторые из этих писем действительно попали в журнал, но для кимовцев-студентов это было делом чужим, писал человек им незнакомый; потом Игорь Петрович прислал приглашение на праздник в честь дня рождения А. С. Макаренко — 13 марта.

Мы приехали целой делегацией: директор школы, Валентина Михайловна; девушка из райкома, которая хотела понять, почему я работаю не так, как все; и я. Самым ярким впечатлением этой поездки стал творческий суд над формализмом в воспитании. Все было честь по чести: судья (заслуженный деятель науки, доктор психологических наук, профессор А. П. Люблинская), заседатели (мы), свидетели защиты и обвинения (кимовцы), а среди обвиняемых, формалистов, оказался И. П. Иванов.

Этот суд стал мощнейшим фактором влияния на сознание его участников. Всю обратную дорогу мы спорили. Игорь Петрович, для меня уже такой близкий, такой свой, у людей, видевших его впервые, вызвал удивление, даже преклонение. Обе мои попутчицы сошлись на том, что это «глыбища», «самородок», «талант от бога». Я слышала от них ещё много подобных слов.

До того я не воспринимала Игоря Петровича с позиций оценки его вклада в педагогику. С ним можно было обсуждать разные проблемы, спорить, работать, и было некогда особенно задумываться, как все это выглядит со стороны.

После этой поездки я жадно начала читать, вспоминала фамилии тех, о ком говорил Игорь Петрович, и прочитывала по несколько раз одно и то же. О прочитанном и увиденном по-новому писала ему. Как он хвалил меня за каждую мысль, которую удавалось мне увидеть в этих книгах!.. По сути дела он учил меня читать научную литературу. Наша переписка становилась все серьезнее, и, наконец, Игорь Петрович пригласил меня в аспирантуру, а для этого нужно было приехать в Ленинград.

Ленинградский период нашего сотрудничества можно поделить на несколько этапов.

1967 — 1975 годы: я работала в школе и во Дворце пионеров, а коммуна пробовала свои силы и работала практически в моей школе.

1975 — 1988 годы: я стала ассистентом Игоря Петровича, поступила в аспирантуру, защитила диссертацию под его руководством.

В 1988 г. я стала заведующей кафедрой методики коммунистического (коммунарского) воспитания, а вскоре начался распад страны, последовал запрет кафедры, макаренковский центр в ЛГПИ был ликвидирован; начались годы скитаний, была учреждена другая кафедра, последовала новая борьба… Но Игоря Петровича рядом уже не было.

Начало работы в Ленинграде в 1967 году совпало с 50-летием советской власти. Школа сразу втянула меня в высокий темп работы, об аспирантуре было рано думать, да и некогда. Всё было безмерно интересно, так как очень многие вопросы в работе обсуждались с Игорем Петровичем, особенно участие студентов-кимовцев в жизни пионерской дружины. Практическая работа невольно побуждала предъявить студентам определенные требования. Здесь вскрылась проблема, над решением которой Игорь Петрович бился мучительно, взрывался негодованием, огорчался, но продолжал настойчиво искать пути овладения студентами коммунарской методикой.

Суть проблемы была проста: студенты-кимовцы не испытывали ответственности перед детьми и педагогами. Им нравилось быть в своей компании, там было интересно, необычно; а вот влезть по уши в практическое дело могли немногие. С одной стороны, овладеть методикой глубоко можно было только при условии постоянного участия в практических делах, с другой стороны — такая постоянная практическая работа с ребятами в школе не получалась по многим существенным причинам.

Проблема профессионального становления стала главной, стержневой во всех наших разговорах. Иногда оказывалось, что педагоги школы быстрее схватывали суть идеи, чем студенты, которые овладевали методикой в течение нескольких лет. Игорь Петрович часами беседовал с педагогами-практиками, проявившими интерес к методике, сам участвовал в семинарах для работников школы, закупал пачками появившиеся тогда в продаже книги С. Т. Шацкого и «Марш 30 года» А. С. Макаренко.

Мне запомнились именно эти две книги, потому что я оказалась вместе с Игорем Петровичем в Доме книги в тот день. Мы всегда заходили во время «педагогических прогулок» в Дом книги, в этом не было ничего примечательного. Однако в этот раз Игорь Петрович как-то весь собрался и стремительно ринулся к прилавку. Темно-вишневого цвета сборник стоял среди уцененной литературы, имя Шацкого мне тогда ничего не говорило, а Игорь Петрович все стоял и смотрел, думая о чем-то. Потом он вдруг спросил: «Сколько есть этих книг?»

Экземпляров было много. Книга за десять лет уценивалась трижды, и такой горячий интерес к ней вызвал недоумение продавцов. Мы по всем карманам собирали деньги, их не хватало, тогда я сбегала за деньгами домой, благо было недалеко. Мы купили всё. Игорь Петрович был счастлив: теперь каждый получит в руки «Бодрую жизнь»! Он смеялся и все повторял, как это важно. Мы сидели в сквере у Казанского собора, и я впервые в жизни слушала рассказ о величайшем педагоге России — Станиславе Теофиловиче Шацком.

Нечто подобное было и с книгой А. С. Макаренко «Марш 30 года». Каждой такой книге Игорь Петрович радовался, как величайшему событию. Поклонение его Антону Семеновичу было безмерно, но не бездумно. Казалось, Игорь Петрович знает наизусть все, что написано А. С. Макаренко; этой глубинной увлеченностью он заражал всех.

В течение ряда лет студенты-кимовцы самым тщательным образом создавали путеводитель по макаренковским местам СССР, по крупицам собирали материалы для Макаренковского Мемориально-Методического Центра (МММЦ), встречались и переписывались с воспитанниками Антона Семеновича, даже написали «Книгу судеб» — продолжение той, что послали когда-то колонисты М. Горькому. Ни одна из этих работ не увидела света до сих пор. А теперь не стало в живых многих людей из тех, кого разыскали тогда кимовцы. Повторить эту работу уже невозможно.

Побудить студентов-кимовцев читать, думать над делом можно было и через очерки дня журнала «Родник», и через творческие отчеты. Но Игорю Петровичу хотелось инициативы, увлеченности. Он был безмерно одинок в науке, а я в те годы не понимала, почему, да и не особенно размышляла по этому поводу.

Вся молодежь вокруг него претендовала на его время, на его непосредственное участие в их жизни, в их делах. На этой почве возникали конфликты со «стариками» (выпускниками КиМа), особенно сложно было с аспирантами. Игорь Петрович недоумевал, страдал и часто болел.

Колоссальные усилия, вкладываемые в кимовцев, не давали пока желаемого результата, он никак не мог нащупать тот образ жизни КиМа, который бы дал этот результат.

Это были трудные годы. Докторскую диссертацию Игорь Петрович защищал в 1971 году, ответа ждал более года. Сама защита была очень ярким, памятным и сложным событием. Для завершения диссертации Игорь Петрович несколько отдалился от практического руководства КиМом; со студентами возились несколько «старичков» — Сергей и Людмила Нагавкины и я, насколько позволяла работа. Все с замиранием сердца ждали защиты, одна за другой вышли книги «Формирование юных общественников-организаторов» и «Коллективные творческие дела Коммуны имени Макаренко».

К защите готовились как к боевой операции. Инна Аванесян (первый секретарь Коммуны) возглавляла тогда комитет комсомола института. Она видела события «изнутри», а для меня, методиста Дворца пионеров, многое в научной «кухне» было закрыто.

На квартире у Инны мы встретились с Т. Н. Мальковской для решения вопроса об участии кимовцев в защите и о моем выступлении на защите. Мы обдумали, как сделать выставку, как вести себя; долго работали над текстом. Главное, о чем нужно было сказать — это о коммунарском движении в стране как о новой прогрессивной модели научной школы.

Зал в день защиты был переполнен сверх меры. Пришли многие представители Фрунзенской коммуны, те, с кем Игорь Петрович когда-то начинал, многие незнакомые мне люди. Я уже знала, что один из оппонентов, Т. Е. Конникова, не дала своего отзыва, и что это волнует членов ученого совета, так как невозможно предугадать, что она скажет.

Защита шла, как положено, зал реагировал на каждое слово выступавших. Юрген Петрович Сокольников, оппонент из Москвы, стал для нас открытием. Как точно и полно он увидел и понял диссертацию «Содружество поколений как средство коммунистического воспитания»! Мы радовались, как дети — у нас единомышленник. Потом на трибуну вышла маленькая, сухонькая женщина, которая первой подняла проблему гуманистических отношений в школе. Все замерли. С первыми её словами: «Если бы я не была живым свидетелем того, что написано в диссертации, я бы не поверила тому, что написано» — в зале стало ещё тише. Она продолжала говорить, и вдруг в какой-то момент раздались аплодисменты. Но Конникова просила не спешить радоваться: у неё много вопросов и т. п.

Однако это было уже не важно. Всем было ясно, что диссертация принята. Было много выступающих, но все остальное как-то расплывается в памяти общим ощущением радости; а после голосования в большом кругу у памятника К. Д. Ушинскому кимовцы пели песни. Игорь Петрович был с нами, пел с нами — не на банкете, не с теми, кто его оценивал, а с нами. Мне потребовались годы работы в Вузе, чтобы осознать: то был его поступок, совсем не простой и неоднозначный.

После этой защиты начался новый интенсивный этап в коммунарском движении. Дважды в год, 3 ноября (День рождения КиМа) и 13 марта (День рождения А. С. Макаренко), собирались большие, на два-три дня, конференции. Теперь, когда у меня за плечами сотни всяческих конференций, я могу в полной мере оценить научную высоту этих встреч, стройность, четкость и насыщенность информации, свободное общение, наполненное спорами, песнями, разговорами до глубокой ночи.

Это было время взлета педагогической мысли, время инициативы и страстных поисков.

Одним из самых трудных вопросов был вопрос о проблемах и перспективах деятельности пионерских и комсомольских организаций. Как-то москвичи приехали с проектом «коммунарской организации», которая фактически отпочковалась от пионерии и комсомола. Они считали, что нужно только имя И. П. Иванова, его согласие, и можно идти в ЦК ВЛКСМ с подобным предложением.

Игорь Петрович тогда выступал долго, спокойно, сдержанно. Это была серьезная дискуссия с серьезными оппонентами. Звучали имена и фамилии, названия философских трудов, которые для многих из слушателей были неизвестны. Терминология была необычной. Я слушала, раскрыв глаза и уши, потому что к такому глубокому философскому и политическому разговору была не готова. Но весь этот сложный разговор неожиданно закончился словами о педагогическом мастерстве, о культуре личности, о творчестве. Дело не в организациях, а в тех конкретных людях, которые не могут дотянуться до высочайшей идейно-нравственной сущности этих организаций. Их воспринимают поверхностно, формально и тем губят дело примитивные, пустые, показушные, ленивые работники. И он впервые заговорил о разных подходах к делу, в которых видел корень зла.

После подобных дискуссий я всегда подходила к Игорю Петровичу с одним и тем же вопросом: где написано то, что он говорил, и получала один и тот же ответ: «Я шел к этим размышлениям долго, нельзя назвать конкретную книгу, из которой взято то или другое. Все соединилось, переменилось, стало моим собственным». Слушая эти ответы, я все больше убеждалась в необходимости создать Игорю Петровичу условия, в которых он мог бы писать, не отвлекаясь на повседневную суету, потому что услышать выступление могут только сотни, а прочитать — тысячи и десятки тысяч. Необходимость печатных изданий обуславливалась потоком людей, приезжавших в Центр и переписывавших, переснимавших, а подчас и тайком уносивших материалы.

В 1975 году здоровье подвело Игоря Петровича, он надолго выбыл из практической жизни КиМа, и однажды, весной этого года, встал вопрос о моем переходе на кафедру, чтобы я могла основательно заниматься КиМом.

Этот переход ломал весь уклад моей жизни. К тому моменту у меня был большой настоящий детский коллектив в литературном клубе «Дерзание» Дворца пионеров, интересная, наполненная творческая жизнь. Дворец пионеров им. А. А. Жданова в те годы был уникален по интеллекту и творческим возможностям педагогов и воспитанников, и уходить из него, оставить детей казалось невозможным. Но Игорь Петрович был тверд в своем решении: «Ты должна продолжить дело». Он рисовал перспективы научного поиска, обосновывал, как и чем мы сможем заняться и приводил главный довод: он сможет писать, если будет уверен, что есть человек, который подхватит КиМ.

Так с 1 сентября 1975 года я стала работать на кафедре педагогики и методики начального обучения факультета начальных классов ЛГПИ им. А. И. Герцена.

Именно в это время у меня появилась возможность и необходимость слышать всё, что говорил Игорь Петрович и бывать с ним во всех местах, куда бы он ни поехал.

После лекций мы тщательно разбирались в их содержании и придумывали, как проводить практические занятия. Тогда было изобретено множество разнообразных форм, для вуза необычных, особенно для практики и, конечно, для организации научной работы КиМа. Игорь Петрович увлекся идеей СНО и видел КиМ как особый педагогический отряд, однако на факультете были студенты, желавшие заниматься научной работой, но не в рамках КиМа. Игорь Петрович стал создавать СТО — студенческие творческие объединения по 5-7 человек, которые в течение 2-3 лет работали с ним по какой-либо проблеме методики воспитания.

Положение Игоря Петровича на кафедре было непростым. К тому времени, когда мы начали работать вместе, он уже сложил с себя обязанности декана и секретаря партбюро факультета. Ему уже стала ясной невозможность вовлечения всех студентов в тот образ жизни, который предлагал КиМ — добровольная и бескорыстная забота о людях. Чем больше он говорил об этой идее, тем острее она выделяла противоречия в окружающей жизни, обнажая двойной стандарт морали, свойственный в те времена очень и очень многим. Он страдал, глубоко переживая те или иные поступки окружающих, с болью говорил о том, что собственная слеза становится важнее общей радости.

Сущность воспитания как общая гражданская творческая забота воспитателей и воспитанников об улучшении окружающей жизни обосновывалась им многократно на научных герценовских чтениях, однако ученый мир вежливо слушал и никак не реагировал. Особо остро встал вопрос, когда Игорь Петрович предложил мне в качестве темы кандидатской диссертации «Воспитание заботливого отношения к людям». Сотрудники кафедры не спорили с Игорем Петровичем открыто, однако на совете факультета возникла дискуссия. Основное возражение звучало так: «Зачем вы тащите в науку эту бытовщину??» Тему не утверждали долго, до самой весны, пока в ход не пустили цитату из Конституции об основной нравственной норме, «заботе каждого о благе всех и заботе всех о благе каждого».

Как жаль, что из Конституции эти слова не успели перейти в повседневную жизнь. Скольких сегодняшних бед мы смогли бы избежать…

Работа над диссертацией шла своим чередом, мы вытаскивали вопрос за вопросом. У Игоря Петровича идеи шли внахлест, он как будто остро чувствовал недостаток времени.

В этот период он разрабатывает Инструктивно-Методические материалы по ведению исследования в рамках создаваемой концепции воспитания.

Он уже обосновал три закономерности и принципы воспитания, обосновал систему методов, раскрыл воспитательные возможности коллективных творческих дел и коллективной организации жизни.

В этот период он много писал, оттачивая формулы, логические построения. Много сил отдал обоснованию двух подходов к воспитанию: комплексному и односторонне-дробному.

А жизнь, как нарочно, подбрасывала ему испытание за испытанием. Его все время пытались «поставить на место», «ввести в рамки». Помню, как ему предложили придумать оформление пионерского парада на Дворцовой площади, и как потом на него топали ногами на парткоме за то предложение, которое он внес — дать дружинам право самим себя оформить. Это было воспринято как издевательство, а Игорь Петрович был вполне серьезен, он пытался подвести научную базу, подкреплял свою позицию словами Н. К. Крупской о том, что «пионерская организация — это организация самих детей, а не для детей и не за детей». Он радовался, что на таком уровне смог обратить внимание на проблему, но был осмеян и обруган, получил выговор.

Таких ситуаций было как будто достаточно, чтобы сломаться даже исполину духа, но Игорь Петрович постоянно искал новых приключений. Каждый его замысел предполагал ломку сложившегося уклада, студенты-кимовцы не успевали освоить какую-нибудь идею и начать её осуществлять, как Игорь Петрович уже предлагал ещё что-нибудь усовершенствовать. По его меркам мы медленно жили, медленно думали, медленно читали. Можно сказать, что на протяжении ряда лет у Игоря Петровича не было достойного собеседника, а вот слушатели у него были.

Он часто уходил в себя, а я не успевала сочетать все его замыслы с реальной практикой, с тем человеческим материалом, что был под руками. На факультете учились девочки особого склада, начальная школа диктовала свой контингент. Мы пытались выходить на другие факультеты, тогда появлялись яркие, интересные личности, но нас начинали ругать за то, что мы не работаем со своим факультетом. КиМ уже не обслуживал комсомольскую организацию, хотя секретари факультетской организации были всегда из КиМа, да и вузовский комитет всегда имел нашего представителя. КиМ как студенческий педагогический отряд жил своей особой жизнью, влияя в основном на тех, кто в него входил, а на студенческую среду — только знаниями по педагогике. Кимовцы были ходячими справочниками в своих группах, их уважали, но в КиМ не спешили. Существовал своеобразный заговор зависти, некоторые преподаватели позволяли себе издевки на занятиях, задавали мне специфические вопросы, душили поручениями, считая работу с Коммуной забавой. Иногда обстановка теплела, бывало и совсем горячо, но КиМ жил, и тогда «группа товарищей» переключилась на аспирантов И. П. Иванова.

Нас убеждали, что у Игоря Петровича защититься невозможно, и были такие, кто под разными предлогами пристраивались к «гарантированным» научным руководителям. В противовес этому И. П. Иванов создает ТЭМП — товарищество энтузиастов макаренковской педагогики, в котором объединились те, кто хочет заниматься научными исследованиями, а не просто стремиться к научной степени и определенному статусу.

Эта лаборатория, к сожалению, просуществовала недолго. Последним общим её делом были предложения в проект реформы образования 1984 года. Игорь Петрович очень надеялся на реформу, ждал, когда опубликуют материалы в печати. Многое могло бы пойти по-другому, он уже мечтал о новом шаге вперед, но когда материалы реформы были опубликованы, он пережил шок. Выступая на кафедре, он негодовал, доказывал, что этот документ отбрасывает систему народного образования назад, что это преступный, антинаучный шаг. Кафедра молчала.

Как всегда после острых ситуаций мы пошли пешком, я пыталась успокоить его… Что и как я говорила, сейчас вспомнить не могу, но расстались мы удрученные, так и не нашедшие выхода. А на следующий день я узнала, что Игорь Петрович в больнице.

Всё последующее до самых последних дней было борьбой за жизнь. Но это уже совсем другая история.


Такой океан, как человеческая жизнь, не исчерпаешь десятком страниц печатного текста.

Далеко не все вошло в этот очерк; всё войти и не могло. Здесь — «мой» Игорь Петрович. У кого-то другого он будет другой.

Когда я писала эти строки, всплывали в памяти многие события, которые остались за пределами повествования. Одни — потому, что были очень объемны и сложны; другие — потому, что казались очень личными; третьи затрагивали прошлое многих людей, но не были бы интересны широкому кругу читателей.

Время работает на Игоря Петровича. Его имя и понимание его теории очищаются от повседневной шелухи, от мелочей жизни. Перед нами во весь рост встает гигантское значение трудов человека, который всю жизнь стремился к общей заботе об улучшении окружающей жизни.

2003 год



Оставить  комментарий:

Ваше имя:
Комментарий:
Введите ответ:
captcha
[Обновить]
=