«Поэма о любимом учителе»

В сентябре 1948 года в 5«д» классе 233-й школы, что в пер. Антоненко, не было уроков русского языка и литературы. По расписанию — каждый день, а фактически — не меньше двух недель не было совсем. Говорили, что нет учителя. И вот где-то во второй половине сентября в наш класс вошла завуч Ольга Родионовна Струговщикова, а за ней пожилой мужчина среднего роста, хорошо подстриженный, подтянутый, в темном френче с накладными карманами, тщательно застегнутом, с белым подворотничком, на носу пенсне с голубыми стеклами. Мы встали в знак приветствия. Ольга Родионовна сказала: «Это ваш учитель русского языка и литературы», — и вышла из класса, а мы сели по знаку учителя.

Звучным красивым баритональным басом, четко он представился: «Виктор Николаевич Сорока-Росинский, преподаватель русского языка и литературы», тут же подошел к доске и написал свою фамилию, имя и отчество. Почерк был разборчивый, но некрасивый — буквы сжатые, длинные. Никаких округлостей и завитков. Предупредил, что склоняется только вторая часть фамилии. Затем Виктор Николаевич сделал перекличку: каждая из нас вставала, он осматривал внимательно, говорил: «Садись». Потом Виктор Николаевич предложил нам диктант (никогда не говорил «диктовка», всегда — «диктант»). По окончании урока собрал листочки (по его просьбе каждая вынула из чистой тетради развернутый лист, надписала свою фамилию и имя, поставила дату) и ушел. На следующий день Виктор Николаевич вернул нашу работу. Она была проверена. Результат самый плачевный — ни одной пятерки, три или четыре четверки, около десяти троек, остальные — двойки и несколько единиц. Мы были поражены, уничтожены. Я горько рыдала над своей тройкой. Виктор Николаевич быстро успокоил нас, сказал, что эти оценки в журнал не поставит, но каждая дома должна сделать под диктантом работу над ошибками: три раза правильно написать слово, в котором была ошибка, безударную гласную проверить ударной в однокоренном слове (например, красота — красотка); нечеткие согласные проверить однокоренными четкими (счастливый — счастье); в каждом слове выделить приставку, корень, суффикс, окончание. Он объяснял четко, доходчиво, с яркими примерами. Снова дал диктант на 10 минут — продолжение вчерашнего. Сказал, что, выполняя домашнюю работу, можно спросить непонятное у подруги, у родителей, заглянуть в словарь. На следующий день (третий урок Виктора Николаевича) учитель продиктовал окончание диктанта, забрал наши листочки и ушел. Надолго. Как выяснилось, заболел.

Мы ждали его каждый день. Волновались. Он был словно из другого мира, интересного, необычного, значительного, он не походил на других учителей.

Наконец, открылась дверь, в класс вошел Виктор Николаевич. В едином порыве мы встали из-за парт и начали бурно аплодировать. Чуть дрогнувшим голосом учитель сказал: «Садитесь. Продолжим урок». Этот волшебный урок длился три года — пятый, шестой и седьмой классы, а для меня — целых двенадцать лет! Виктор Николаевич учил нас русскому языку по своей системе. Мы не знали учебников, ни единого раза не выполнили ни одного упражнения. У нас были придуманные и продуманные Виктором Николаевичем таблицы, считалки, «запоминалки». До сих пор помню чередования гласных: -ИРА-ЕР (умирать, но умереть); -ОЛО-ЛА (молодость, но младость); -ОРО-РА (ворона, но вран); -КОС-КАС (коснуться, но касаться); -РОС-РАС (взрослый, но растущий), и согласных: -ЛОЖ, но -ЛАГ (положить, но полагать); -РАСТ-РОСЛ (растение, но низкорослый; исключения: Ростов и росток).

А вот считалка: «Больной цынгою цыган-цырульник, ступая на цыпочках по цыновке с цыгаркой в зубах, цыкал на курицына цыпленка» — здесь все девять слов, в которых после «ц» тогда писалось «ы», и смешная «запоминалка» на слова, орфографию которых трудно объяснить: «Ей уж замуж невтерпеж, пусть покамест подождет».

Каждый урок русского языка заканчивался небольшим диктантом, связным текстом, «нафаршированным» трудными словами. Этот диктант мы уносили с собой, могли свериться друг с другом.

А домашним заданием было найти заданное количество слов на изучавшееся в классе правило в произведении, которым мы занимались на уроке литературы.

Каждый день — новое правило, продолжение диктанта. В субботу — диктант на целый урок, окончание текста, который мы писали пять дней подряд. Сначала Виктор Николаевич диктовал каждое предложение два раза, потом мы писали. Затем методика переменилась: Виктор Николаевич читал предложение только один раз, второй раз его по памяти повторяла ученица, которую вызывали для этого, и потом класс писал. И так — каждое предложение. Мы должны были разобрать каждое слово, карандашом выделить приставку, корень, суффикс и окончание. Наконец, Виктор Николаевич получал наши работы, предварительно прочитав весь текст подряд.

Когда к орфографии прибавилась пунктуация, во время диктанта мы не только разбирали слова, но и делали разбор по членам предложения, маркируя особыми значками подлежащее, сказуемое, прямое и косвенное дополнение, обстоятельство и т. д.

В понедельник Виктор Николаевич приносил проверенные работы. Там стояли отдельные оценки за работу над ошибками за прошлую неделю, за маленькие диктанты, которые мы уносили пять дней домой, за домашние задания и, наконец, за контрольный субботний диктант.

По итогам этой проверки, а также по результатам работы в классе, по количеству запоминаемых слов располагался списочный состав класса в особой толстой тетрадке Виктора Николаевича. Он торжественно оглашал, кто из нас на каком месте. Должна сказать, что в течение трех лет первое место неизменно принадлежало мне, зато со второго места по последнее (36-е) происходили большие подвижки. А в официальный журнал Виктор Николаевич заносил только итоговые оценки. Скоро выяснилось, что человек десять-двенадцать хорошо владеют грамматикой и столько же учениц не владеют ею вовсе. Остальные — «середняки».

Тогда Виктор Николаевич распорядился, чтобы на уроках русского языка все хорошие ученицы, «ведущие», сидели с самыми слабыми, своими «ведомыми». Моей напарницей на три года стала флегматичная Люся Гудкова — абсолютная чемпионка класса по двойкам и единицам. Каждый день сильные проверяли работу слабых, объясняли правописание, помогали в работе над ошибками. Последней Виктор Николаевич уделял особое внимание, был очень требователен к ней.

По мере продвижения в русском языке усложнялись требования к домашнему заданию. Теперь в тексте литературного произведения надо было найти нужное количество предложений, содержащих причастные и деепричастные обороты, сложносочиненные и сложноподчиненные предложения, приложения, прямую речь и т. д. Таким образом, литература и русский язык стали неразрывным целым. Каждое произведение литературы многократно было прочтено каждой из нас — иначе задания было не выполнить.

Знания, которые давал Виктор Николаевич, и требования, предъявляемые к нам, были, видимо, в два-три раза серьезнее обычных. Когда присылали диктанты из роно и гороно, в нашем классе оказывалось не менее двадцати пятерок, около десяти четверок, не более пяти троек и никогда ни одной двойки.

Ошеломленные коллеги-учителя и руководство школы, инспекторы роно и гороно присутствовали на диктантах, сами отбирали и проверяли наши работы. Результаты были блестящие, неслыханные, но за ними стоял ежедневный упорный творческий труд учителя и целого класса.

Не надо думать, что все девочки были одинаково добросовестны, что все и всегда с удовольствием выполняли сложную работу. Конечно, нет. Но даже нерадивых привлекала увлеченность Виктора Николаевича и сильных учениц, постоянный контроль со стороны грамотеек и их всегдашняя готовность помогать безграмотным. «Сделал сам — помоги товарищу!» — неустанно повторял Виктор Николаевич. А мы делали и помогали.

Был требователен к речи — она должна быть негромкой, но предельно четкой («никакой каши во рту»). Говорить надо, глядя на своего собеседника (подругу, учителя, маму, сестру и т. д.), но ни в коем случае не отворачиваясь от него. Писать на доске — слева направо, обязательно выше головы. Тогда сидящие в классе сумеют прочесть написанное. Отвечать надо, повернувшись к классу в три четверти, в четверть — к доске, чтобы видеть, что сама написала.

Писать в тетради надо разборчиво и сжатым почерком, чтобы на строке можно было уместить не менее 7-9 слов. Терпеть не мог размашистого почерка, уверял, что такой почерк свидетельствует о размашистости характера. А это плохо, так как задевает окружающих. В «Вишневом саде» кто-то из героев говорит Лопахину: «Не размахивайте руками». Виктор Николаевич особое внимание уделял этой реплике.

А какие превосходные уроки литературы давал Виктор Николаевич! Знакомство с русским фольклором мы начали с картины В. М. Васнецова «Богатыри», копию которой Виктор Николаевич принес на урок литературы к нам в 5«д». Мы внимательно ее рассматривали, а учитель задавал нам множество вопросов, заставляя вдумываться в каждую деталь. Какое время года изобразил художник? Какое настроение преобладает в картине? Где стоят богатыри? Кто из них самый главный? Почему? К какому сословию принадлежит главный богатырь? Почему? Кто справа от него? А он из какого сословия? Что подсказывает ответ? А кто слева? Что во внешнем облике героев указывает на различия их характеров? Как каждый богатырь относится к своему верному другу — боевому коню? — и еще не менее десятка вопросов. Работает весь класс. Иногда ответ находится быстро, иногда ищем его долго.

А что в итоге? Картина буквально оживала на глазах. И сегодня, почти через 60 лет, я помню, что дело происходит в средней холмистой полосе — растут елочки, что время года — конец лета или осень (травы побурели). День ветреный (гривы у коней и хвосты растрепаны), на небе тяжелые облака. Тревожно. Это застава. Главный богатырь — Илья Муромец (он в центре) и Добрыня Никитич (справа) пристально смотрят вправо, а Алеша Попович словно прислушивается: видно, там что-то неладно, оттуда грозит опасность.

Илья Муромец — крестьянский сын из-под Мурома, у него нет отчества. На Илье — кольчуга, шлем, щит. Копье и тяжелая палица — привычное оружие ближнего боя: Илья встречается с врагом лицом к лицу. Конь Ильи — под стать хозяину, огромный, черный, украшен сбруей; он тоже словно прислушивается. Добрыня Никитич — дворянский сын, имеет отчество. Его доспехи — полукольчуга и латы. Щит и меч — оружие ближнего боя. Лошадь под богатырем белоснежная, холеная, богато украшенная, но вид имеет тревожный — чуткие ноздри что-то чуют.

А Алеша, из поповских детей — Попович. Он хитер: взгляд его выдает. Шлем у Алеши с длинным подшлемником, надежно защищает шею. А оружие богатыря — лук и колчан со стрелами — говорит о том, что Алеша не признает ближнего боя. Лошаденку свою Попович не любит, не жалеет, потому у нее растрепанный, неказистый вид, она боится своего седока, часто погоняющего ее нагайкой.

Тут же, на уроке, мы узнаем, что А. П. Бородин написал знаменитую «Богатырскую» симфонию. Композитора, как всякого истинно русского человека, глубоко волновали подобные сюжеты.

Замечательно выразительно читал нам Виктор Николаевич на уроках литературы прозу А. П. Чехова («Ванька Жуков», «Спать хочется», «Беглец», «Хамелеон», «Злоумышленник»). Своим волшебным голосом учитель вовлекал нас в ткань рассказа, заставлял до слез волноваться. Как было жаль бедного забитого Ваньку, пославшего свое горькое письмо «На деревню дедушке Константину Макарычу». А несчастная Варька, задушившая хозяйского ребенка, а Очумелов — отвратительная жертва системы, человек-хамелеон с его знаменитыми фразами: «Сними-ка, Елдырин, с меня пальто… Ужас, как жарко» и «Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто… Что-то ветром подуло…». Все помню: как читал Виктор Николаевич, что и как комментировал. Он с тринадцати лет внушил мне горячую любовь к Чехову на всю оставшуюся жизнь.

От учителя я впервые услышала, что Чехов — великий драматург, в его пьесах все важно, значительно, необходимо. Если в первом акте на стене висит ружье, в последнем акте оно обязательно выстрелит. И каждый, даже короткий чеховский рассказ — абсолютно законченное литературное произведение, насыщенное драматургией.

Отлично помню, как мы изучали «Ревизора» Н. В. Гоголя. Мы никогда ничего не «проходили». Мы жили жизнью героев литературных произведений, сочувствовали, сопереживали, сострадали им, даже самым неприглядным. Вот Виктор Николаевич голосом городничего заявляет: «Я сам, матушка, порядочный человек!» Вот в далекой столице, где так много интересного, Сквозник-Дмухановский выбирает диковинки по своему вкусу — ряпушку и корюшку. Судья Ляпкин-Тяпкин денег не берет, он предпочитает взятки борзыми щенками. Почтмейстер Шпекин — «без царя в голове», мгновенно меняет свое мнение на противоположное: «Значит, война с турками будет», а двумя строками ниже: «Ну, значит, войны с турками не будет». У Хлестакова — «легкость необыкновенная в мыслях». Характеристика угодника, подлизы — в одной единственной букве на конце слова: «лабардан-с». Претензия на образованность — называть треску лабарданом. А вот слова попечителя богоугодных заведений Земляники: «Мы с Христиан Ивановичем дорогих лекарств не употребляем. Человек простой: если умрет, он и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет». И так каждая строка, реплика, интонация, жест — деталь характера персонажа. Виктор Николаевич ничего не упускал. Пьесу мы читали по ролям, работал весь класс. Все успевали.

Три неудачных ответа — точка внизу, в клеточке против фамилии. Три точки внизу — двойка в журнале. Хороший ответ, точнее, три хороших ответа — точка в центре клетки; три точки в центре — четверка в журнале. Три отличных ответа — точка в верхнем углу клетки, три верхних точки — пятерка в журнале. А тройка — из комбинации точек в разных местах клеточки против конкретной фамилии. Виктор Николаевич не признавал длинных повествований. По ходу урока (и по русскому языку, и по литературе) он успевал опросить практически каждую по нескольку раз. В результате в течение недели каждая из нас имела несколько оценок в журнале. Нам некогда было болтать, пересмеиваться, мы работали. Виктор Николаевич требовал от нас подтянутости, опрятности, четкости в мыслях и их формулировках, краткости в изложениях и сочинениях. «Писать кратко — писать талантливо», — это об А. П. Чехове, но вошло и в мою плоть и кровь. Писать, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно, не растекаясь мыслию по древу.

Великолепный декламатор, Виктор Николаевич и нас выучил замечательно читать стихи и прозу. Сначала он рассказывал, кто, когда и при каких обстоятельствах написал то или иное стихотворение, поэму, сказку, повесть. Затем читал стихи или отрывок из поэмы сам. Я и сегодня помню, как он декламировал. Помню и прочитанную им прозу — «Станционного смотрителя», «Дубровского», «Капитанскую дочку», главы из «Героя нашего времени». Весь класс слушал, затаив дыхание. Потом Виктор Николаевич «давал разметку» стихам, усиливая самое главное. По этой «разметке» и мы учились читать. Так «театр одного актера» превратился в слаженную «труппу».

Хочу особо отметить, как восхитительно Элла Эппель читала «Выхожу один я на дорогу» М. Ю. Лермонтова. Прелестная девочка, слегка раскачиваясь и полуприкрыв длинными ресницами свои зеленые глаза, медленно выговаривала слова. Какой кремнистый путь виделся ей? Виделся. Голос ее креп, в нем появлялись всё новые краски. Когда она заканчивала, в классе стояла абсолютная тишина. Не помню, чтобы кто-либо из выдающихся артистов-декламаторов читал эти стихи лучше, чем наша Элла. Что-то особое углядел и разбудил в ней, тринадцатилетней, наш Виктор Николаевич.

Самым лучшим декламаторам был поручен «Медный всадник». Я начинала: «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн…». Однажды так вдохновенно прочла свой отрывок (до слов «и запируем на просторе»), что Виктор Николаевич, взволнованный, сказал при всех: «Молодец, Рива! Была бы ты мальчик, я обнял бы тебя и поцеловал». (В те времена обнять ученицу считалось непростительной вольностью.) Элла Эппель продолжала: «Прошло сто лет, и юный град…»; затем Арина Леонтьева читала проникновенно: «Люблю тебя, Петра творенье…». Ее сменяла Лиза Соколова: «Люблю зимы твоей жестокой…». Заканчивала вступление Нина Фомина: «Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия…».

В первой и во второй частях поэмы у нас, здесь названных, были свои отрывки. Голоса девочек звучали искренне, дикция была превосходная. Получалось замечательно. Я и сейчас «Медного всадника» помню.

Мы готовились выступать с поэмой по радио, что-то сорвалось. Но осталось главное — любовь к пушкинской великой поэме и понимание ее.

Глубоко чувствуя любую пушкинскую строку, Виктор Николаевич обращал внимание класса на неброские детали, из которых складывается характеристика героев. Вот пример. «Медный всадник», первая часть, первое знакомство с Евгением:

О чем же думал он? О том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь,
Что мог бы Бог ему прибавить
Ума и денег…

По словам Виктора Николаевича, только очень неглупый человек станет просить у Бога ума. Глупец всегда доволен своим умом.

К «Медному всаднику» мы обращались постоянно. Это гимн нашему городу. Это и ужасающие картины наводнения, и тонко подмеченные детали жизни горожан после катастрофы («торгаш отважный, не унывая, открывал Невой ограбленный подвал, сбираясь свой убыток важный на ближнем выместить»), и зависимость всесильного государя от высшей силы («с Божией стихией царям не совладеть»), и неслыханное по тем (да и нашим особенно) временам распоряжение царя:

Царь молвил — из конца в конец,
По ближним улицам и дальным
В опасный путь средь бурных вод
Его пустились генералы
Спасать и страхом обуялый
И дома тонущий народ.

Эти генералы — граф Милорадович, герой Отечественной войны 1812 года, генерал-губернатор Санкт-Петербурга, и граф Бенкендорф, шеф жандармов, глаза, уши, правая рука и личный друг государя.

Здесь и преклонение перед мощным гением Петра, и жесткая оценка методов его работы: …На высоте, уздой железной Россию поднял на дыбы… Здесь раздавленный стихийным несчастьем Евгений — жертва того, «чьей волей роковой под морем город основался». И слабая, жалкая попытка сделать выговор, пригрозить «кумиру на бронзовом коне»:

…И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный!»‚—
Шепнул он, злобно задрожав,—
«Ужо тебе!» И вдруг стремглав
Бежать пустился…

Здесь всё — история, психология, красота и музыка стиха («шипенье пенистых бокалов и пунша пламень голубой»; «как будто грома грохотанье — тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой»)… С тех, детских лет — на всю жизнь.

У нас был и второй состав — еще несколько девчонок, может быть, чуточку хуже, а может быть, просто иначе читавших. Виктор Николаевич учил, что голос одного чтеца не должен звучать слишком долго, чтобы не утомить слушателей.

Да, и еще одно: наш учитель любил команду, а не отдельных актеров, хоть индивидуальность исполнения и поощрял. Вот так, с одной стороны, всеми способами Виктор Николаевич развивал малые зачатки таланта в душе каждой из нас, старался вырастить личность, а с другой стороны, не позволял «высовываться» наиболее сильным и ярким из нас. «Равные среди первых» привлекали его больше, чем «первые среди равных».

По предложению Виктора Николаевича мы поставили на школьной сцене сказку А. С. Пушкина «О золотом петушке», высоко ценимую учителем. Мы выступали в актовом зале школы, где собралось множество народа: ученицы разных классов, наши родители, учителя, директор Анна Ивановна Тимофеева. Я была «первым рассказчиком» и начинала: «Негде, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве жил-был славный царь Дадон…». Арина Леонтьева — царь Дадон, Нина Фомина — Шамаханская царица, Элла Эппель — второй рассказчик, Валя Курицына — звездочет. Помню, что последние слова: «Сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок», — произносила я. Готовились долго, волновались, хотя, конечно, каждая из нас знала наизусть не только свои отрывки, но и всю сказку целиком. Нас очень хвалили, дружно аплодировали — мы выступили хорошо. Виктор Николаевич был доволен.

Подошли к Маяковскому. Учитель замечательно читал поэмы «Владимир Ильич Ленин», «Хорошо», «Во весь голос». Особое внимание уделял строкам, характеризующим жестокости интервенции и гражданской войны: «…В паровозных топках сжигали нас японцы. Живыми, по горло в землю закапывали банды Мамонтова». Сильнейшую любовь-страдание испытывает человек, если его «землю, которую завоевал и полуживую вынянчил» кто-то пытается отнять. Строки о голоде: «…не домой, не на суп, а любимой в гости две морковинки несу за зеленый хвостик…». Роль масс в истории: «…но если в партию сгрудились малые, сдайся, враг, замри и ляг. Партия — это рука миллионопалая, сжатая в один громящий кулак…». Виктор Николаевич был искренним человеком, верил, что царство справедливости наступит, но он не был слеп и глух к окружающему миру.

Шли последние годы жизни «корифея», великого вождя всех времен и народов. А Виктор Николаевич по программе изучал с нами стихи Исаковского с такими строчками: «Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе». В этом месте торжественный голос учителя дрогнул (я отлично помню этот момент), здесь было что-то глубоко личное, затаенное, о чем он не мог сказать тогда. И не сказал.

Виктор Николаевич вел с нами огромную воспитательную работу. В пятом классе он не был нашим классным руководителем. На этой должности состояла наша учительница естествознания, Тамара Петровна Третьякова — стопроцентный продукт тяжкой эпохи, в которой нам довелось жить. Тамара Петровна поручила мне — председателю совета отряда — в особую тетрадь заносить все устные и письменные замечания, которые получали на уроках и переменах мои одноклассницы. Виктор Николаевич очень скоро узнал об этой инициативе (может быть, я ему рассказала), тихонько отвел меня в какой-то уголок и тактично посоветовал никогда ничего подобного не писать. Он объяснил, что такие записи — прямое доносительство, что мне пытаются навязать роль жандарма и агента охранки, что подобная «деятельность» крайне неблагородна. Учитель был явно обеспокоен. Я, конечно, обещала ему поступать так, как он советовал, и никогда — за всю свою жизнь — не нарушила своего обещания.

В одно из воскресений мы отправились на экскурсию по городу. Она длилась не менее шести часов, а осмотрели мы лишь Исаакиевскую площадь и площадь Декабристов, бывшую Сенатскую. Виктор Николаевич подробно показал нам особенности фасада каждого здания, его колонн, фронтонов, окон, дверей, балконов; учитель рассказал, что в каждом здании было прежде, что размещается теперь. Начали с Мариинского дворца. С нескрываемым одобрением Виктор Николаевич сообщил, что в день, когда Россия вступила в Первую мировую войну, толпа разъяренных горожан сбросила конные статуи с крыши особняка бывшего немецкого посольства, протащила их по площади и утопила в Мойке. Они и сейчас лежат там на дне. Особое внимание было уделено конной статуе Николая I: «Посмотрите, он идет легким аллюром. Кажется, он несется на большой скорости. Присмотритесь — никуда он не несется, он пританцовывает на месте». Эту фразу я запомнила в точности, это слова Виктора Николаевича. Учитель подчеркнул и то, что памятник Николаю I — единственная в мире конная статуя, имеющая всего две точки опоры. Тут же он объяснил нам разницу между барельефом и горельефом: именно горельефы украшают постамент памятника Николаю I.

Подошли к гостиницам «Астория» и «Англетер». Стали медленно обходить Исаакиевский собор. Виктор Николаевич рассказывал о строительстве и убранстве Исаакия, о его потрясающих совершенством пропорциях, колоннадах, дверях. А мы жадно слушали и глядели во все глаза.

Александровский сад, несмотря на свое очарование и великолепие, по замечанию Виктора Николаевича, был разбит не на месте, так как скрывает дивную архитектуру Адмиралтейства, оставляя для обозрения лишь центральную часть, увенчанную Адмиралтейской иглой с корабликом. Такой оценки местоположения этого сада я никогда ни от кого больше не слышала и нигде не читала.

Наконец, мы на площади Декабристов. Слева Конногвардейский манеж, бульвар (тогда он назывался бульваром Профсоюзов) и два великолепных одинаковых здания, соединенных аркой — Сенат и Синод. Виктор Николаевич не только рассказывает об архитектуре, но и поясняет, чем занимались Сенат и Синод, кто там заседал и когда. Справа — оконечность Александровского сада, за ним — боковая часть правого крыла Адмиралтейства. Сзади — тот же сад и великолепная громада Исаакия за ним. Перед нами Нева, одетая в гранит. А в центре, где стояли мы — «Медный всадник». Мы внимательно рассматриваем его, а учитель рассказывает: змея под копытами вздыбленного коня — поверженная Швеция; рука царя, простертая вперед, указывает на запад, туда, где Петр «в Европу прорубил окно». Длинная хламида, одевающая тело императора, похожая на одеяние античного героя — это ночная рубашка, в которой Петр, предупрежденный о заговоре стрельцов, наущаемых ненавистной сестрицей, царевной Софьей, ускакал из Преображенского. Ноги императора обуты в римские сандалии, голова увенчана лавровым венком победителя. У вздыбленного коня три точки опоры: две задние ноги и хвост. Стремительность движения подчеркнута не только фигурами всадника и коня, но и постаментом — гранитной скале скульптор Фальконе придал форму вздымающейся волны. Тут же Виктор Николаевич рассказал, что скала эта целиковая, найдена в Лахте на берегу Финского залива буквально утонувшей в земле. Скалу откопали, провезли на специально построенной платформе до берега, там перегрузили на баржу и доставили в Петербург. Теперь этот памятник, красу и гордость нашего города, знает весь мир.

На этом закончилась наша первая экскурсия по городу. Я так подробно ее описываю, потому что именно так запомнила и стараюсь как можно точнее передать слова учителя.

В другой раз так же внимательно мы знакомились с Дворцовой площадью — Зимний дворец в стиле барокко с его бесчисленными украшениями, Кавалергардский корпус, увенчанная Славой арка и распахнутые крылья Главного штаба. А в центре площади — Александрийский столп, величественная колонна из гранитного монолита, с фигурой ангела с крестом. У ангела — лицо императора Александра I. Бронзовые горельефы внизу рассказывают о победах русской армии в войне с Наполеоном. Александрийский столп создан в стиле Наполеонова, но Наполеонов сложен из составленных глыб, а Александрийский — монолит. Вообще же такого рода памятники существуют со времен великих завоеваний римских императоров, среди них особо знаменит столп императора Траяна. Обо всем этом нам рассказал Виктор Николаевич. А я запомнила. Весной мы посетили Петропавловскую крепость, с Кировского (ныне Троицкого) моста любовались чудесной панорамой Летнего сада с его знаменитой оградой, Марсовым полем, памятником А. В. Суворову, дворцами и набережными. И здесь прозвучали бессмертные строки:

В гранит оделася Нева,
Мосты повисли над водами,
Темно-зелеными садами
Её покрылись острова…

Учитель читал, как большой артист (он и был им), а мы, зачарованные, слушали, затаив дыхание.

С Виктором Николаевичем мы гуляли в Летнем, Михайловском, Александровском садах, наслаждались скульптурами, памятниками, фонтанами, цветниками, прудами, канавками. И слушали, слушали, слушали… Гуляли и по Невскому, в Екатерининском и Казанском скверах, слушали и смотрели, смотрели и слушали. Виктор Николаевич рассказывал о Казанском соборе, о том, что в его архитектуре просматривается влияние создателей собора Святого Петра в Риме; с большим чувством говорил о храме Воскресения Христова (Спас-на-Крови) на берегу канала Грибоедова (бывшего Екатерининского), о красоте этого здания, о трагических событиях, связанных с его возникновением, говорил, что храм, отражающийся в спокойных водах канала, — это уголок Венеции.

Здания Сената и Синода, арку Главного штаба, улицу Зодчего Росси, здание Александринского театра Виктор Николаевич выделял особо — это, по его словам, неповторимый, истинно петербургский стиль ампир. Учитель постоянно обращал наше внимание на красоту и своеобразие этого стиля. От Виктора Николаевича на одной из таких экскурсий я услышала впервые и запомнила на всю жизнь, что высокие окна бельэтажа принадлежат личным комнатам хозяев дворца «ампир», огромные, с балконом и колоннами, окна второго этажа — парадным залам, предназначенным для приема множества гостей, а небольшие окна третьего этажа — небольшим комнатам, в которых жили дети хозяев и прислуга.

Летом мы часто бывали на Островах (так наш учитель называл ЦПКиО им. Кирова) и в Пушкине. Виктор Николаевич очень любил эти места и нас туда вывозил. Пушкин — дивные парки, дворцовые ансамбли, знаменитые обелиски, посвященные военным победам России, цветники, Камеронова галерея, Турецкие бани, мостики, прославленные статуи — «Девушка с разбитым кувшином», «Юноша, играющий в бабки», «Юноша, играющий в свайку»… И всюду — стихи Пушкина, которые читает своим изумительным голосом Виктор Николаевич. Ах, как я слушала своего учителя! Боялась пропустить одно слово. И запомнила, прочувствовала всем сердцем всё услышанное и увиденное навсегда. Мое трепетное отношение к родному городу было сформировано пережитой в нем войной и Виктором Николаевичем. Он обращался с нами, как со взрослыми. Никаких скидок на возраст и на трудное детство. А нам было всего 12-14 лет.

Наш наставник — большой знаток и любитель Русского музея — неоднократно приводил сюда нас. И экскурсии вел сам. Какой экскурсовод смог бы лучше вложить в наши головы знания, а в души — любовь к отечественной живописи! Всего, что я впервые увидела и услышала благодаря своему учителю, просто не пересказать.

В памяти открываются бесчисленные шлюзы, воспоминания буквально затапливают меня.

Вот, к примеру, мы рассматриваем картину В. М. Васнецова «Витязь на распутье». Горький сюжет — на роковом камне написано, что потери — вплоть до собственной жизни — неотвратимы, какую дорогу ни выбирай. Тут же Виктор Николаевич читает строки из «Руслана и Людмилы»:

О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто на тебе со славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?

Волшебные строфы Пушкина для меня навсегда соединились с этой картиной.

Совсем другой сюжет: «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» И. Е. Репина. Виктор Николаевич говорит, что по отцовской линии он сам, возможно, из запорожцев. Любовно рассматривая картину, учитель обращает внимание не только на сюжет, но и на бесконечное множество деталей, делающих эту работу не этнографическим справочником высокой пробы, но тончайшей психологической зарисовкой к теме смеха во всем его почти бесконечном разнообразии — от едва заметной ухмылки до громового хохота. Ни один персонаж не остался равнодушным к письму. Реагирует каждый, но по-своему. Нет двух одинаковых. Тогда же я впервые увидела и запомнила, что такое оселедец — длинная прядь волос на выбритой голове.

Снова Репин, «Бурлаки на Волге». Учитель рассказывает о каторжном труде бурлаков, о законах бурлацкой артели, о том, что люди буквально умирали на ходу (один близок к своему последнему шагу), что в нарисованной артели есть свои вожаки, философы, добросовестные работяги, лентяи… Весь спектр человеческой натуры. А какое изобразительное мастерство! А вот любимый герой Виктора Николаевича — Александр Васильевич Суворов — на картине Сурикова совершает со своими солдатушками и офицерами беспримерный переход через Альпы. Легендарный полководец с непокрытой головой верхом на надежной походной лошадке — буквально на краю ледяного обрыва бесконечной крутизны и высоты. Лицо Суворова и лица его «чудо-богатырей» освещены мужеством, удалью, абсолютной решимостью совершить невозможное, небывалое. Герои! Настоящие, на все времена.

Еще одна картина В. И. Сурикова, возле которой не раз мы подолгу стояли с учителем — «Покорение Сибири Ермаком». Виктор Николаевич обращал наше внимание на глубокую историчность картины, на сложность композиции, где действует неисчислимое множество людей. Именно действует, а не присутствует. Два стана схватились насмерть. У русских есть огнестрельное оружие, но татар больше, они превосходно стреляют из луков, у них на берегу подмога, а вдали что-то вроде крепостцы, где можно в крайнем случае передохнуть. А у русских — ничего подобного нет. Победа или смерть именно в бою! Виктор Николаевич взволнованно рассказывает, что среди русских казаков — покорителей Сибири — наверняка есть потомки неуемного Васьки Буслаева, новгородского легендарного богатыря, в жилах которого, по мнению учителя, текла варяжская кровь. Не могло быть иначе! Ведь новгородцы во главе с Буслаевым ходили к берегам Скандинавии, оседали там, потом с варягами вместе шли снова к Новгороду, дали начало особым людям — позерам, промышлявшим рыбной ловлей, а не крестьянским трудом. И вот из этих-то бесстрашных позеров, из Буслаевых более поздней поры вышли те, кто и Волгу завоевал, и в Сибирь пробрался, и до самого Тихого океана дошел. Буслаев — один из любимых героев Виктора Николаевича, неоднократно сетовавшего на то, что Василию посвящены только два сказания. И ни единого изображения. Да и весь сюжет — героический, и так важно, чтобы мы это почувствовали, запомнили, не прошли мимо. За всех не отвечаю, но я помню и сегодня, и испытываю прежнее волнение, словно снова стою рядом с учителем, вслушиваюсь в каждое его слово, слежу за его жестом, взглядом, не замечая больше ничего и никого.

Александр Иванов — величайший художник, более двадцати лет отдавший своему любимому, выстраданному детищу — знаменитой картине «Явление Христа народу». Виктор Николаевич рассказал, что окончательный вариант работы Иванова находится в Третьяковской галерее. В Русском музее — авторский, но один из предварительных. Великолепны, разнообразны, бесчисленны авторские этюды к картине. Буквально врезаются в память голова Иоанна Крестителя, головы рабов, обнаженный мальчик… От Виктора Николаевича здесь, возле картины и этюдов к ней, узнаем о трагической жизни художника, не дожившего двух-трех дней до своего признания, умершего в бедности, граничившей с нищетой.

Из жанровых картин меня сильно взволновало «Сватовство майора» П. Федотова. Учитель рассказывает, что почтенная зажиточная купеческая семья готова породниться с прощелыгой в офицерском мундире (дворянин!), пьяницей («посмотрите на его нос и мешки под глазами») и, разумеется, игроком. Невесте и лестно, и тревожно. Она, конечно, мечтает о нежных чувствах, но вряд ли ее мечты сбудутся. Много женщин, перешептываний, пересудов. На переднем плане кошечка «намывает гостей», на заднем — сам хозяин этого женского царства. Он в добром расположении духа, но хитер! Еще как он-то решит? За ним последнее слово.

Разумеется, мы рассматривали великолепные картины наших академиков, но большая часть их — на религиозные сюжеты. Виктор Николаевич обращал внимание на цвет, свет, форму, точность рисунка, выверенность поз. О сюжетах — ни слова.

Зато с любовью, подробно учитель говорил о мастерстве наших пейзажистов. Поленов, Саврасов, Айвазовский, Левитан, Федор Васильев, Шишкин, Куинджи. Каждый — целый мир. О каждом Виктор Николаевич знал бесконечно много.

Нельзя не сказать о А. И. Куинджи. В Русском музее много его работ, но знаменитейшая «Украинская ночь» представлена в виде эскиза. Остановившись возле него, Виктор Николаевич проникновенно произнес:

Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух.

А сколько других превосходных картин Куинджи мы рассматривали с Виктором Николаевичем! «Лунная ночь на Днепре», «Радуга», «Сосновый лес с речкой». Учитель родился на Черниговщине и нежно любил Украину на протяжении всей своей жизни.

Отдельно хочется упомянуть М. Врубеля. Виктор Николаевич особенно ценил его «Богатыря» («стилизация под народное искусство»), «Шестикрылого Серафима» за глубокую одухотворенность, роднящую его с пушкинским «Пророком», и многое другое. Учитель не скрыл от нас, что художник был тяжело болен, дни свои закончил в психиатрической больнице. И имена художников «Мира искусства», и их картины до нас впервые донес наш учитель. Я во всяком случае познакомилась с этим направлением именно с помощью Виктора Николаевича. Не надо думать, что всё это обилие имен художников, названий картин и их сюжетов, упомянутых мной, учитель обрушивал на нас одномоментно. Каждая экскурсия была точно и тонко выстроена, длилась два — два с половиной часа, как раз столько, сколько надо для детального, вдумчивого и неутомительного осмотра.

Виктор Николаевич привел нас и в Лицей, и на Мойку, 12. Тем, что Пушкин с тех пор навсегда вошел в мою жизнь, я обязана Виктору Николаевичу.

В 1948/49 учебном году Сорока-Росинский преподавал в трех классах нашей школы — в двух седьмых (выпускных) и одном пятом (моем). Учитель неоднократно говорил мне, что с тогдашними семиклассницами у него были обычные прозаические отношения, а искренняя любовь, душевная близость — только с нами. Он рассказывал мне впоследствии, что одним из самых прекрасных моментов его жизни был тот, когда 5«д» стоя приветствовал аплодисментами его возвращение после болезни. Аплодисменты — после одной неполной недели (всего три урока!) совместной работы. Кстати, учебу всегда он называл работой. В шестом и седьмом классах Виктор Николаевич был нашим классным руководителем. При этом он преподавал еще в двух классах, где ученицы были на год моложе нас. И снова — там он был просто превосходным учителем, а с нашим классом неустанно длился роман. Влияние, впечатление, производимое на наш класс Виктором Николаевичем, было безмерным, безграничным.

В шестом классе Сорока-Росинский предложил нам красочную, наглядную форму соревнования между звеньями. В классе три колонки парт, каждая колонка — звено во главе с избранной звеньевой. Я — единогласно избранный председатель совета отряда, Нина Фомина — староста.

В классе было столько дел! У каждого звена — «своё» окно. Мы старательно озеленяли их. Кто мог, приносил цветок из дома. Складывали наши гроши и покупали многолетники в магазине.

Чье окно красивее? Виктор Николаевич предложил каждому звену еженедельно вывешивать на специальную доску «рапортичку» — лист бумаги с фамилиями и оценками каждой по каждому предмету. Но оценки не выставлять цифрами, а рисовать цветные кружки: красный — «5»; синий — «4»; зеленый — «3»; коричневый — «2»; черный — «1». В конце недели совет отряда (председатель, староста, три звеньевых и два члена совета) подводил итоги работы. Итожить по цветным значкам было быстро и удобно. Лучшее звено получало на классном собрании «переходящий цветок» на своё окно — очень красивую бегонию, которую Виктор Николаевич купил сам. Очень скоро выяснилось, что из-за моих вечных пятерок мое звено практически побеждало каждую неделю. «Неладно!» — сказал Виктор Николаевич и предложил совету отряда мои красные кружки — а других не было — выставлять, но не учитывать. Вот так я расплачивалась за свои отличные успехи и примерное поведение. Было обидно. Но любить Виктора Николаевича я не перестала ни на миг: надо было помогать и ободрять тех, кто слабее. С тем я и жизнь прожила. Кстати, моя «ведомая» Люся Гудкова диктанты из роно и гороно регулярно писала на твердую тройку, а раза два получила четверку. Конечно, в труднейших диктантах самого Виктора Николаевича у Люси случались и двойки, но в четверти и за год — твердая тройка. Была у меня в шестом классе и еще подопечная — Вера Фадеева, закоренелая двоечница по русскому языку. С ней я занималась у нее дома после уроков около четверти. Однажды я, как обычно, пришла на урок, отзанималась положенное время и собралась домой. В этот момент в комнату вошла мама Веры, поблагодарила меня, сказала, что больше уроков не нужно — у Веры появилась твердая тройка. Женщина подала мне бумажку — 25 рублей! Мой заработок впервые в жизни. На эти деньги вся наша семья могла прожить целый день. Домой я не шла, а летела вприскочку. Мама и бабушка хвалили и благодарили меня. Но все-таки деньги за оказанную помощь смущали меня, я поделилась своими сомнениями с Виктором Николаевичем. Он меня успокоил: зарабатывать уроками — это обычная гимназическая практика, а родители Веры просили Виктора Николаевича найти для дочери надежного репетитора. Учитель порекомендовал меня. Так что все в порядке.

…Продолжались наши волшебные уроки русского языка и литературы. Они были все сложнее. По-прежнему писали труднейшие по орфографии и пунктуации диктанты — ежедневно. Учились писать изложения — строго на заданное количество страниц; например, «Капитанскую дочку» — ровно на полторы страницы, за каждую лишнюю строку оценка снижалась на один балл. Пробовали писать сочинения — это уже в седьмом классе. Помню тему: «Утро в городе». Танечка Троянкер, описывая путь в школу, написала: «Пахнет углем и канализацией». Виктор Николаевич очень хвалил автора за наблюдательность, прочел сочинение вслух. Как классный руководитель, Виктор Николаевич побывал в семье каждой из нас, лично убедился, кто, как и с кем живет. Беднейшим помогал, как мог — устраивал на бесплатное питание, давал небольшие деньги на еду из собственных скромных средств. И всё так, как написано в Евангелии — тайно, «чтобы правая рука не знала, что делает левая». Об этих посещениях, помощи и подарках, которые он делал нам на дни рождения, мы узнали друг от друга, только став взрослыми. Виктора Николаевича уже не было в живых.

Когда Сорока-Росинский пришел в мой дом, у меня был день рождения. Учитель познакомился с каждым из присутствовавших, особенно «вкусно» и почтительно побеседовав с бабушкой Василисой Егоровной (чувствовалось, как ему понравились бабушка и ее имя), нашел приветливые слова для каждого в отдельности, вручил мне «королевский подарок» — отрез коричневой материи на форменное платье, посидел за скромным праздничным столом не более 20 минут и, попрощавшись, ушел. Мой дядя сразу сказал мне: «Ривочка, тебе необычайно повезло. У тебя необыкновенный, редкий, превосходный учитель».

Классный руководитель уделял большое внимание внешности каждой из нас: аккуратно заплетенные косы (мы все носили косы разной длины и толщины), выглаженные банты, белые воротнички, наглаженные передники (это уже в 1950-1951 годах, когда ввели обязательную форму — коричневое платье с черным передником в обычные дни, то же платье с белым передником и белыми лентами в косах — в праздничные). Вычищенная обувь, развернутые плечи (не горбиться!), втянутый живот. Виктор Николаевич не только осматривал, но буквально обнюхивал каждую из нас (нет ли дурного запаха изо рта, от немытого тела, от несвежего белья). Если что замечал, делал замечание так тактично, что никто из окружающих даже не догадывался. А мне о том, что обнюхивал нас, рассказал только много лет спустя.

Виктор Николаевич много внимания уделял ученицам с острыми семейными проблемами. Он всячески развивал таланты Нины Фоминой, ободрял ее, часто хвалил (по-моему, слишком часто), внушал ей веру в себя и свои успехи. Зато как счастлива была Нина похвалам учителя, как расцветала! Она в самом деле прекрасно сыграла в «Золотом петушке» Шамаханскую царицу. Плавные движения, пленительная улыбка, манящий голос — вот так Нина! Наш волшебный учитель сумел разглядеть сценический талант за неброской внешностью, угловатостью, рассеянностью, даже некоторой нелепостью в обычной жизни. В 8-м классе, уже без участия Виктора Николаевича, мы самостоятельно поставили сцены из «Снегурочки». Нина Фомина превосходно сыграла Леля. Прав, прав был учитель, когда, видя и развивая искорки таланта в каждой, справедливо хвалил Нину.

Виктор Николаевич позже рассказал мне, что у Нины был отчим, который притеснял, унижал ее. Мама, родившая второго ребенка от второго мужа, находилась полностью под влиянием недоброго человека, превратила дочь в няньку и уборщицу, не интересовалась ее школьными делами. Нина жила в холодном, неродном доме, всем чужая, «второсортная». Вера в себя была нужна ей как воздух.

Много лет спустя я узнала, что Виктор Николаевич сильно опекал, «подкармливал» (его выражение) моих одноклассниц Ларису Алексееву, Капитонову, еще кого-то, кто жил особенно неблагополучно (сильно пьющие отцы и отчимы при хорошо знакомых мне бедности и тесноте). Никто в классе не догадывался об этом. Когда нам было уже за тридцать, я встретила Ларису Алексееву. Она, продавщица в гастрономе, мгновенно увидела меня, обслужила красиво и вне очереди, рассказала, что часто вспоминает добром Виктора Николаевича. От Ларисы я узнала, что самые слабые в учебе мои одноклассницы, вынужденные пойти в ремесленное училище после семилетней школы, получили рабочие профессии, дружат между собой, нередко собираются вместе и тепло вспоминают Виктора Николаевича и нас, «ведущих», хороших и отличных учениц, кто помогал им, вытягивал, как мог. А в школе «ведомые» и «ведущие» не дружили между собой. «Ведущие» выполняли свой долг по слову учителя: «сделал сам — помоги товарищу».

Виктор Николаевич договорился с работниками кинозала Дома культуры связи о том, что по воскресеньям, перед началом двенадцатичасового фильма несколько хороших чтиц из класса будут декламировать стихи, а за это «артисток» и еще человек десять будут бесплатно пускать в кино. Всё так и было: мы читали стихи отменно, а потом стайкой человек в пятнадцать тихо рассаживались на приставные места.

Страстный театрал, наш учитель устраивал походы в театр.

Сначала на свои деньги покупал билетов 25, потом раздавал тем из нас, кому родители давали деньги на билет. Кто не мог, деньги не возвращал, а в театр шло человек тридцать. В толпе всех не пересчитаешь, а брал Виктор Николаевич обычно ложи: там можно было притиснуться друг к другу, на два стула сядут трое — никто и не заметит. Помню, что первый поход был в Новый театр (теперь им. Ленсовета) на «Доходное место» А. Н. Островского. Накануне Виктор Николаевич выразительно, «в лицах», прочел пьесу. Некоторые возмутились: зачем смотреть, если знаешь содержание? Учитель объяснил, что знание сюжета не мешает, а помогает смотреть спектакль, так как основное внимание зритель уделяет режиссуре и актерским работам.

Запомнился мне поход на инсценировку «Униженных и оскорбленных» Ф. М. Достоевского в Театре им. Ленинского комсомола. Виктор Николаевич горячо любил Достоевского, но в те времена можно было познакомиться лишь с этим, далеко не самым сильным его произведением. И инсценировка была посредственная. Но все-таки это был Достоевский, и Виктор Николаевич хотел, чтобы мы запомнили его имя. Мы запомнили. Я запомнила.

Смотрели мы «Вишневый сад» в Александринке. Были очарованы «Девушкой с кувшином» в БДТ им. Горького. Слушали «Евгения Онегина» в Театре оперы и балета им. Кирова. Виктор Николаевич по-настоящему любил оперу, романсы, постоянно без слов что-то «попевал» (его словечко).

Были на открытии стадиона имени Кирова в Приморском парке Победы. Когда штурмом брали трамвай, двое ловких молодчиков вырвали у Виктора Николаевича из специального кармашка серебряные часы-луковицу, подарок отца и память о нем. Виктор Николаевич рассказал мне, что одного молодца ему удалось задержать и обыскать. «Я умею это делать, — прибавил Виктор Николаевич в ответ на мой удивленный взор, — но, видимо, воришка передал часы своему подельнику, а тот немедленно сбежал. Понимаешь, Рива, эти часы отец подарил мне, когда я уезжал из родительского дома в Петербург. Было это в 1901 году. Часы шли идеально, недорогие, но швейцарские. Я сумел сберечь их в самые трудные, самые голодные годы Гражданской и Великой Отечественной войн. Никогда не расставался. А прохвостам они нужны даже не на хлеб (шел май 1951 года), а на водку. Они не подозревают, что можно любить не только отца — его уже нет, а саму память об отце». Виктор Николаевич купил себе обычные мужские часы на ремешке и сменил френч, где был оскверненный и обобранный кармашек для часов, на черный костюм-тройку.

Много фильмов посмотрели мы вместе с нашим наставником. В те годы стало появляться цветное кино. Самый первый отечественный цветной фильм, который я видела, назывался «Садко». Перед походом в кино учитель подробно рассказал, что Садко — герой новгородских былин — «богатый гость», купец, побывал и в Индии, и у морского царя. Но никакие сокровища, чудеса, заморские красавицы не заставили Садко забыть отчий дом — «господин Великий Новгород» — и девушку Любаву, ласковую красавицу и скромницу, которая не один год ждала своего суженого. И дождалась! Была выпущена целая серия картин о выдающихся людях нашего отечества — дилогия «Адмирал Ушаков» и «Корабли штурмуют бастионы», «Николай Пирогов», «Мичурин», «Композитор Глинка», «Мусоргский». От каждого фильма оставалось прекрасное впечатление. Главный герой — всегда борец, созидатель, у него трудная судьба, он не плывет по течению, он вынужден всего добиваться своим умом, талантом, смекалкой, трудом. Не каждый при жизни дождался признания своих современников, но история каждому отвела на своих страницах его законное место.

Сорока-Росинский всегда смотрел эти фильмы с глубоким интересом. Герои его волновали. Он говорил, что жизнь надо делать именно с таких людей. После каждого культпохода — страстное обсуждение увиденного. Виктор Николаевич не выносил «теплохладности» ни в жизни, ни в искусстве. Во всякое дело он вкладывал свою громадную душу без остатка. От нас требовал того же.

Всем классом мы смотрели кинофильм «Молодая гвардия». Первый вариант романа А. Фадеева — тоненькая книжечка — вышел из печати раньше и был захватывающе интересен. Фильм нам всем, включая учителя, понравился. Еще бы! Ребята чуть старше нас, зрительниц 14-15 лет, на оккупированной врагом территории боролись, как могли. Эти ребята за свои убеждения претерпели смертные муки пыток и отдали жизни. Они напоминали жителям Краснодона, что наша страна не побеждена и не будет побеждена. Герои! Настоящие. На все времена.

Мы писали изложения о подвигах Сергея Тюленина, Ульяны Громовой, Любы Шевцовой, Олега Кошевого. Каждая выбирала «своего» героя и писала искренне, от всей души.

После просмотра кинофильма «Педагогическая поэма», что сделан по роману А. С. Макаренко, учитель был очень задумчив, но ни словом тогда не обмолвился о зловещей роли Антона Семеновича в его собственной судьбе.

Всем классом смотрели «Падение Берлина» с Геловани в роли Сталина. Фильм не обсуждали. Просто культпоход, внеклассная работа воспитателя.

Смотрели «Кубанских казаков». Виктор Николаевич из всего сюжета выбрал одну линию — трудный путь друг к другу главных героев, взволнованно говорил об этом. А нам — глупым девчонкам — герои казались старыми: ей около сорока, а ему под пятьдесят. Какая любовь в такие годы?! «Нет, девочки, вы не правы. Станете старше, поймете. Как там у Пушкина: "Любви все возрасты покорны…" Александр Сергеевич знал, что говорил». Виктор Николаевич был абсолютно очарован, захвачен чудесной музыкой И. О. Дунаевского к фильму, очень убедительно говорил: «Эти песни немедленно подхватил народ. Их поют буквально повсюду. Что может быть выше награды автору, чем народное признание?» Еще воспоминание, всплывшее из глубин памяти. В 50-е годы на экраны вышел фильм-опера «Князь Игорь», роскошный, цветной, в исполнении прославленных солистов Большого театра. Партию Игоря пел А. Пирогов, Кончака — Д. Михайлов. Учитель с увлечением рассказывал о походе Игоря и его брата на половцев, о пленении Игоря, о муках совести князя — погубил целое войско, а сам остался жив, и, наконец, о решении бежать из плена, чтобы снова собрать поход, отомстить за Русь. Не скрыл, какой чудовищный вред наносила княжеская междоусобица становлению молодой Руси. Рассказал, что либретто оперы не вполне соответствует «Слову о полку Игореве», хотя само по себе написано хорошо. Сообщил, что Игорь и сам Виктор Николаевич — земляки, оба из Новгорода Северского. Восхищался музыкой А. П. Бородина (тут же я узнала, что Бородин — не профессиональный музыкант, а талантливый профессор-химик). Очень хвалил певцов — солистов, хор, огненные половецкие пляски. Был в прекрасном расположении духа.

…С Виктором Николаевичем мы побывали на детской железной дороге, совершили настоящее путешествие по всему маршруту. Дорога была в районе Коломяг — Озерков, добраться в те годы до нее из центра города было нелегко. Но с неутомимым, знающим всё на свете учителем нам все было «по зубам». Добрались-таки и не пожалели: мы словно побывали в сказочном государстве.

Небольшой вокзал. Окошечко кассы. Малютка-поезд с паровозом и несколькими пассажирскими вагончиками. Весь обслуживающий персонал — подростки среднего школьного возраста: начальник станции, кассиры, проводники, контролеры, машинист и его помощник, стрелочники, дежурные по станции — ребята в отлично сшитой форме железнодорожных работников, в фуражках, на плечах пиджаков — погоны со шпалами. Юные железнодорожники строго и старательно исполняли свои обязанности. Мы были восхищены! Смотрели во все глаза и на них, и на проплывающий за окнами пейзаж. Так и ехали, останавливаясь на каждой промежуточной станции.

Виктор Николаевич был очень доволен и железнодорожниками, и нами. Он говорил, что ребята с юных лет получают навыки серьезной работы, которая может в будущем стать их профессией. Нами учитель был доволен потому, что в воскресенье собрался почти весь класс, нам было интересно, мы живо разговаривали друг с другом, почтительно и кратко задавали вопросы обслуживающему персоналу. Виктор Николаевич сказал, что наша детская железная дорога — превосходный вариант слияния школьного и профессионального образования.

…В школе было пять параллельных седьмых классов. Наш — 7«д». Не знаю, по чьей инициативе (может быть, самого Виктора Николаевича) было принято решение, что каждый старший класс (а мы и были старшими, школа в ту пору была неполной средней) по очереди выпускает стенгазету «Школьная жизнь». Ее вывешивали по понедельникам на стенде в актовом зале четвертого этажа. Газеты, даже школьные, выполнялись по трафарету: в центре верхней части ватманского листа — портрет И. В. Сталина. Передовица — о событиях в мире и стране. Две-три заметки — о жизни школы и выпускающего класса. В правом нижнем углу — «почтовый ящик», похожий на Мойдодыра, со словами: «Милые детки, пишите заметки в следующий номер нашей газетки!» и подпись: «7а класс» или какой-либо иной.

Подходило время нашего 7«д». За три недели до назначенного срока на общем собрании отряда Виктор Николаевич объявил, что газета — это очень серьезно. Избрали редколлегию — тех, кто хорошо рисовал, у кого был красивый почерк, кто грамотно писал, сочинял стихи, писал интересные изложения и сочинения. Главным редактором избрали Арину Леонтьеву, она удовлетворяла всем требованиям.

Художники потрудились на славу: сделали красивый, яркий, «броский» (слово Виктора Николаевича) заголовок — «Наша жизнь» на фоне прелестного, слегка туманного пейзажа Исаакиевской площади (она находилась в двух шагах от нашей школы). Заголовок был съемным. Далее — лист ватмана, заключенный в общую рамку, разделенный на четыре колонки строгими вертикальными линиями, аккуратно выполненными красками. В каждой колонке — от одной до трех заметок; каждая заметка заключена в отдельную рамку («дай рамку» — Виктор Николаевич), в начале каждой заметки — маленькая фотокарточка автора, в конце — имя и фамилия. О чем заметки? О самом важном в жизни школы и о жизни нашего класса: об успехах в учебе (особое внимание — успехам «ведомых»), о лучшем за неделю звене; отрывки из лучших сочинений, чьи-то стихи, рассказ о походе или поездке куда-то всем классом. Все кратко: имена, даты, факты. В правом нижнем углу — имена и фамилии ответственного редактора и всех членов редколлегии.

Наша газета произвела настоящий фурор. На каждой перемене и по окончании уроков целую неделю газету буквально облепляли читатели — учителя и ученицы пятых-седьмых классов. И так — каждый выпуск, каждый пятый понедельник всего учебного года. Менялись авторы («никаких монополий!» — Виктор Николаевич), события, острота стиля, стихотворные и прозаические строчки (у каждой свой талант), но тон нашей газеты был задан раз и навсегда. Не менялась редколлегия («работала добросовестно, с огоньком» — Виктор Николаевич). Заметки писали даже самые слабые из «ведомых». Их редактировали члены редколлегии, а если задача оказывалась «не по зубам» (Виктор Николаевич), призывались «ведущие». Получалось «очень прилично» (Виктор Николаевич). А «ведомые» видели в газете свои фотографии, читали свои заметки, свои имена и фамилии. Никто не был обойден, задвинут в угол.

В это же время мы начали издавать рукописный журнал «Проба пера». Здесь полностью помещались лучшие сочинения, стихи, рассказы, рецензии на увиденный кинофильм, спектакль, впечатления о походе-поездке по городу или за город, о прочитанной и до глубины души взволновавшей книге. Каждая статья сопровождалась фото автора и одной-двумя небольшими картинками из газет, старых журналов, открыток, иллюстрировавшими текст.

Элла Эппель не только великолепно декламировала стихи. Она и сама их писала. В одном стихотворении был изображен наш класс. В характере каждой девочки Элла подметила что-то особое, индивидуальное. Вот крохотный отрывок, который я помню до сих пор:

…Горячо стихи читает
Курицына — кипяток!
Всех волнует, разжигает…
Всех упрямей Умбденшток!..

Были там наши планы на будущее, рассуждения о выборе профессии, об общественной жизни.

Серьезная, начитанная, рассудительная, худенькая, маленькая, в очках с толстыми стеклами, Ирочка Дурнопейко буквально огорошила нас своей мечтой. Ира написала, что хочет быть шпионом. Не разведчиком, не контрразведчиком, именно шпионом. Эта профессия казалась Ире самой яркой, самой привлекательной. Училась Ира всё больше на тройки, четверки и пятерки бывали редко. Но какая мечта! А я, рассуждая о своем будущем, видела себя историком, и не просто историком — профессором. Вот так и написала: хотела открыть свою Трою, прославиться, получить признание.

В журнале «Проба пера» жили наши души, воспитанные Виктором Николаевичем.

…Думаю, пришла пора рассказать об отношении педагогического коллектива к Сорока-Росинскому. Абсолютное большинство коллег откровенно ненавидело его за яркость, необычность, за собственную «методу» обучения, за блистательные результаты этой «методы», за любовь и уважение, которые к нему испытывал наш класс буквально с первых дней совместной работы. По-настоящему Виктора Николаевича поддерживала только Ольга Родионовна Струговщикова, преподававшая нам историю древнего мира и навсегда пленившая меня и историей, и древним миром. Ольга Родионовна была завучем начальных и средних классов, лицом официальным. Она рассказала нам, что Виктор Николаевич — необычный учитель, о нём и его школе двадцатых годов написана книга «Республика ШКИД» (в те дни запрещенная и изъятая из всех библиотек. Достать и прочесть эту книгу было невозможно).

Кое-кто из учителей (Валентина Васильевна Бабенко, Игорь Александрович Родионов — оба математики) тайно симпатизировали Виктору Николаевичу. Но директор школы Анна Ивановна Тимофеева, учительница истории Мария Федоровна Шпакова (Марфа, как мы ее называли) и кое-кто еще готовы были со света сжить нашего учителя.

Я уже упоминала, что мы — пятиклассницы — встретили Виктора Николаевича после его продолжительной болезни восторженными аплодисментами. Вскоре кому-то из нас удалось узнать, что 26 ноября — день его рождения. Мы решили сделать ему подарок. Собрали какие-то деньги — попросили у родителей, сэкономили на завтраках и других личных нуждах — и купили красивый фотоальбом в черном бархатном переплете. Арина Леонтьева своим идеальным почерком сделала дарственную надпись. 26 ноября я от лица всего класса поднесла на уроке подарок и сказала несколько хороших складных слов. Виктор Николаевич был искренне тронут и тепло благодарил нас.

Конечно, об этом узнали в учительской. Марфа вскоре остановила меня на перемене и спросила: «Шендерова (Марфа не признавала имен, только фамилии), правда ли, что ваш класс так поздравил Сорока-Росинского? Кто вас научил?» Я ответила, что нас никто не учил, что мы сами решили так поздравить Виктора Николаевича. «Ну, что ж, — сказала Марфа, — в следующий раз подарите вашему Сорока-Росинскому хоть шляпу с пером». Я, глубоко изумленная, молча смотрела на учительницу.

Несмотря на явное неодобрение учителей, и в следующие годы наш класс делал подарки в день рождения любимому учителю и классному руководителю. Мы очень старались, деньги копили заранее; подарки были красивые и нужные — вместительный портфель, тонкий стакан в ажурном подстаканнике. И Виктор Николаевич, и наш класс были одинаково счастливы. Учителя негодовали молча. Противостояние между нашим наставником и педагогическим коллективом было постоянным. Мы часто слышали: «Ох уж этот ваш Сорока-Росинский!» Сам учитель ничего нам не рассказывал — «не той марки» был человек.

Открыто никто из педагогов школы не выступал против методов Виктора Николаевича. А мелкие, хоть и болезненные укусы — что с ними поделаешь? Позже я услышала от своего учителя, что в его жизни были противостояния посильнее этого. Его могущественнейшим оппонентом выступила сама Н. К. Крупская. Но об этом — в своё время.

…Виктор Николаевич многое поручал мне самой. Праздновали какой-то юбилей Маяковского. Нужно было что-то «дать». Виктор Николаевич обещал «дать», но отозвал меня и сказал, что на торжестве его не будет, а я должна составить композицию по стихам А. С. Пушкина и придумать «мостик», связывающий судьбы и творчество этих поэтов. Ведь, по словам Маяковского, «после смерти нам стоять почти что рядом — Вы на "Пэ", а я на "Эм"». Я все продумала. Отобрала подходящие стихи Александра Сергеевича, каждое стихотворение поручила той однокласснице, что особенно хорошо его читала, себе назначила «Памятник». Продумала и придумала вводную прозаическую часть. Ничего не записывала, всё держала «в уме». В назначенный час наш класс (пожалуй, уже седьмой) выступил отлично. Моя прозаическая часть, «мостик», произвела особое впечатление. Зрители бурно аплодировали. По окончании торжества Марфа и директриса буквально допрашивали меня, чтобы добиться признания, сколько времени я разучивала этот замечательный текст, составленный, по их твердому убеждению, Сорока-Росинским. Когда я сказала, что текст придумала сама, вовсе его не записывала, а Виктор Николаевич ничего не слышал из моих речей, они мне абсолютно не поверили.

А в классе мне доставалось от Виктора Николаевича замечаний больше, чем любой другой девочке — за каждый проступок. Мне постоянно напоминалось, что у меня никогда не должно быть «головокружения от успехов» (заглавие этой работы вождя всех времен и народов, посвященной, как я выяснила впоследствии, анализу колхозного строительства, очень нравилось Виктору Николаевичу). Когда в седьмом классе меня выбрали председателем совета дружины, Виктор Николаевич был откровенно недоволен. Я должна была принадлежать безраздельно своему классу. Кстати сказать, Виктора Николаевича не особенно радовало то, что я была круглой отличницей. Он считал, что у человека должны быть склонности либо к гуманитарным, либо к точным, либо к естественным наукам, и в области склонностей — успехи в учебе, «отлично». А со мной какой-то непорядок.

Виктор Николаевич, с его глубоким знанием детской психологии, очевидно, не догадывался, какая тяжесть была в моей душе. С момента прихода учителя школа, в которой я училась до самого 1954 года (школа была растущей, и мы — семиклассницы в 1951 году — в течение четырех лет были старшими: восьмиклассницами, девятиклассницами и, наконец, в 1954 году — первым выпуском десятиклассниц), разделилась для меня на две неравные части. Одна — светлая, прекрасная, увлекательная, где все время было заполнено какими-то интересными и чрезвычайно важными делами — это Виктор Николаевич и всё, с ним связанное; другая казалась мне темной, угрюмой, отвратительной. В этой, второй, части были неплохие, а иногда хорошие учителя, интересные предметы. И тем не менее этой половины школьной жизни я терпеть не могла, а терпеть приходилось.

Так получилось, что я — обязательный участник, а нередко и руководитель буквально каждого дела, касающегося жизни класса, — стала предметом отчаянной ненависти некоторых своих одноклассниц. Мне и в голову никогда не приходило, что за каждым моим шагом, словом, жестом, взглядом внимательно наблюдают зоркие недоброжелательные глаза. Оля Эгле, как выяснилось, вела дневник, в который с точностью до мига заносила все мои «грехи». Апофеозом было вот что. На каком-то неважном уроке, может быть, на перемене, сидевшая за мной Люся Соловьева, хорошая, скромная девочка зачем-то расплела и снова заплела мои вполне приличные косы. Вскоре целая озлобленная стайка набросилась на меня с какими-то упреками — я, дескать, на особом положении, я «точно королева, у меня своя камеристка», на свет появился дневник, который Оля выразительно и злобно прочла. Бедная Люся просто не знала, что и делать. Она пыталась объяснить, что я не только не заставляла, но никогда не просила ее ни о каких услугах. Стоял дикий гам. В лицо мне летели ужасные обвинения и оскорбления. Прозвучало слово «жидовка». И тогда я в отчаянии ударила Олю по щеке. Воцарилась тишина. Оля зарыдала и в тот же день нажаловалась на меня Виктору Николаевичу. Он не стал меня слушать, сурово осудил мой скверный поступок перед всем классом. Сказал, что такое позволяли себе только фельдфебели. Я даже заболела с горя на несколько дней. Потом как-то все утихло, выровнялось. Спустя пятнадцать лет мы встретились с Олей в трамвае и говорили исключительно дружелюбно.

В отношении меня Виктор Николаевич был строг, суров, даже беспощаден. Подобно жене Цезаря, я должна была быть абсолютно безупречной. И все-таки, несмотря на особую строгость, учитель любил меня, доверял, заботился обо мне. Как-то после уроков в шестом классе он задержал меня и сказал: «Знаешь, Рива, я должен тебя предупредить: тебе достались очень неудобные для нашей жизни имя и фамилия. Ну, фамилию сменишь, когда выйдешь замуж. А имя во что бы то ни стало постарайся сменить в момент получения паспорта». Я ответила, что меня крестили Ириной. Он обрадовался: «Будем звать тебя Риной. Пусть все привыкнут».

И со следующего дня сам стал так меня называть, а за ним — и одноклассницы. Должна сказать, что из затеи ничего не вышло. Когда пришло время получать паспорт (в конце декабря 1952 года, в девятом классе), начальник паспортного стола мне категорически отказал. К более высокому начальству я не решилась обратиться. Так и осталась Ривой. И фамилию сохранила ту, «неудобную», с которой родилась. Могла ее сменить, но не захотела.

В седьмом классе он снова пришел ко мне в гости в день моего рождения, подарил две очаровательные хрустальные вазочки-салатницы и позолоченную чайную ложечку, украшенную червленым узором. На ложечке была маленькая этикетка из ювелирного магазина. Виктор Николаевич посоветовал подарком пока не пользоваться, этикетку не снимать. По его словам, эта вещица могла пригодиться «в минуту жизни трудную». Теперь эта ложечка — драгоценный сувенир моей семьи. Как и в первое посещение, был исключительно любезен, нашел отдельные добрые слова для каждого присутствующего, посидел не более двадцати минут, попрощался и ушел. И снова всех очаровал благородством манер, простотой, доброжелательностью.

Когда в шестнадцать лет у меня выявили подростковый туберкулез, Виктор Николаевич, уже не преподававший в нашем классе, как-то узнал об этом факте, был очень взволнован и дал мне двести рублей (в 1952 году это были для нашей семьи большие деньги) на фрукты. В семнадцать лет, за сутки до первого выпускного экзамена, я попала на операционный стол с прободной язвой двенадцатиперстной кишки. И снова учитель дал мне деньги на хорошее легкое питание после операции. А к выпускному вечеру подарил целых четыреста рублей на туфли. Туфли эти — лак с замшей на высоких каблуках — служили мне долго, сначала как выходные, потом как повседневные. Должна сказать, что за всю мою детскую и юношескую жизнь никто, кроме Сорока-Росинского, никогда не подарил мне ни одной копейки.

На двадцатилетие подарил столовый прибор — серебряные ложку и вилку, нож из нержавеющей стали с серебряной ручкой. Прибавил с доброй улыбкой: «Пора собирать тебе приданое». Эти сокровища хранятся в моей семье, а ножом мы постоянно пользуемся. Сталь отменная.

Говоря о том, что Виктор Николаевич, хоть и школил меня немилосердно, безусловно любил и заботился обо мне по-особому, я забыла рассказать вот о чем. В седьмом классе я вдруг решила, что пойду учиться на машинистку-стенографистку, овладею профессией и скоро смогу зарабатывать, помогать семье. Через некоторое время поделилась своими планами с Виктором Николаевичем. Даже мама ничего не знала! Виктор Николаевич внимательно выслушал меня и ответил: «Не делай глупостей. С твоими способностями ты обязана кончить среднюю школу, а затем — твое место в университете. Кому же там учиться, если не тебе». Больше о курсах стенографии и машинописи я не помышляла.

Среди его подопечных я несколько раз встречала Лиду, девушку моего возраста (я была уже студенткой), где-то работавшую. Однажды Лида вместе с моими подругами отмечала день рождения Виктора Николаевича. Нисколько не стеснялась нас, вела себя по-хозяйски, знала, где что лежит и стоит, накрывала на стол, прибирала. Она казалась старше нас, хотя мы были одногодки. Вскоре, когда я пришла одна, Виктор Николаевич рассказал, что Лида живет в очень неблагополучной семье, где все пьют, скандалят, ничуть ее не стесняясь ни в чем. Прибавил, что девушка она неплохая, но у него потихоньку «поворовывает». Я страшно негодовала, а он спокойно говорил, что у Лиды много добрых задатков, они перевесят дурные наклонности. Через некоторое время от Виктора Николаевича узнала, что Лиду он все-таки прогнал, так как она стала не «поворовывать», а унесла его деньги, чуть ли не всю пенсию. И еще через несколько месяцев я узнала, что Лида пришла к нему со своим женихом, очень приличным, призналась в своих грехах, просила прощения и пригласила Виктора Николаевича на свадьбу. Учитель был глубоко тронут, купил Лиде целое приданое, был на свадьбе. Судьба девушки устроилась хорошо, она выбралась из отвратительного родительского дома, семья мужа приняла ее по-доброму. Вот тогда-то Виктор Николаевич сказал мне, что он очень любит делать подарки. «Пойми, Рива, дарить гораздо приятнее, чем получать подарки самому», — сказал учитель. Я в те годы понять этого никак не могла. Теперь понимаю.

И еще о школьных событиях с Виктором Николаевичем.

Вышел Указ Верховного Совета СССР о награждении учителей за многолетнюю самоотверженную работу орденами Ленина и Трудового Красного знамени. Помню, что в школе эти награды получили две-три учительницы, седые, благообразные и абсолютно никакие. А Виктор Николаевич не получил ничего. Мы побежали к Ольге Родионовне узнать, почему не награжден наш любимый учитель. Ведь ему уже за шестьдесят пять лет. Он так много и интересно работает, он столько знает, он все время и знания отдает нам. Ольга Родионовна, глядя куда-то вдаль, ответила, что Виктор Николаевич много лет преподавал в институте, а те учительницы — всегда в школе. Нам было больно и горько. Виктору Николаевичу — тоже. На торжественном собрании все хвалили, превозносили награжденных. Виктор Николаевич сидел прямо, молча. Многие из нас хорошо понимали, как ему тяжело: за всю жизнь Виктор Николаевич не получил от советской власти ни одной правительственной награды.

Но вот подошел к концу седьмой класс, третий год учебы у Виктора Николаевича. Класс хорошо сдал все экзамены. Мы закончили неполную среднюю школу. На праздничном собрании всех выпускниц, где нам вручали аттестаты, Виктор Николаевич произнес прекрасную прочувствованную речь (лучше всех учителей!), заканчивавшуюся словами: «Всегда и везде пойте своим голосом, пусть он негромкий, незвучный, но обязательно свой».

…Виктор Николаевич больше не мой учитель. Он взял себе три пятых класса (с 1949 года он работал еще и в методкабинете). Потом, позже, Виктор Николаевич рассказал мне, что двенадцать-четырнадцать лет — это самый лучший возраст для девочек, можно лепить характеры, как из воска фигурки. После четырнадцати девчонки начинают «невеститься», их головы забиты другими делами, с такими неинтересно.

Итак, я уже в восьмом классе той же 233-й школы. Из двух параллельных классов с французским языком создали один; учениц Виктора Николаевича там было всего двенадцать человек из тридцати шести. Многих девочек со вполне приличными оценками перевели в другую школу, самые сильные из «ведомых» пошли в техникумы, все остальные — в ремесленные училища. В своем 8«б» мы — ученицы Виктора Николаевича — держались особняком. Нас побаивался наш классный руководитель, учитель русского языка и литературы Самуил Абелевич. Он знал и любил предмет, но у него не было волшебного дара Виктора Николаевича.

Виктор Николаевич больше не мой учитель. Огромная пустота в душе. Чтобы ее заполнить, я пошла в школьный кабинет Эрмитажа изучать историю искусства Европы, начала петь в хоре при Доме учителя, разместившемся в Юсуповском дворце. Но вот однажды на перемене Виктор Николаевич подозвал меня и сообщил, что у него большая радость: он наконец-то получил отдельную комнату, пусть совсем крохотную — всего восемь квадратных метров в коммунальной квартире на Садовой (дом 86, квартира 4 — легко, по словам Виктора Николаевича, запомнить: 8-6-4). Он пригласил меня и еще по моему выбору четыре-пять моих подруг на новоселье! Я выбрала Арину Леонтьеву, Галю Григорьеву, Таню Троянкер, Риту Тимофееву. Вместе со мной — пятеро. Ах, какой это был праздник! И наш хозяин, и мы, его гостьи, были одинаково счастливы. Как красиво и вкусно он нас угощал: сначала немного рыбы, затем ветчина с зеленым горошком и маслинами, на десерт — рокфор. И вина в различных стопках, стопочках, рюмках разного калибра. Стопки и рюмки хрустальные, стопочки серебряные маленькие. Из них в начале застолья пили херес и мадеру (буквально по одному глоточку, но подержав во рту, чтобы хорошо распробовать), потом из рюмок побольше, под ветчину — грузинские вина. Их понемногу отхлебывали, предварительно нюхали, взбалтывали и снова нюхали, потом пили маленькими глотками, не торопясь. Виктор Николаевич объяснял, что водку пьют из небольших стопок, одним глотком, коньяк наливают на донышко широких бокалов, согревают в руках и отхлебывают понемногу, но ни водки, ни коньяка нам никогда не предлагал. К сыру в крошечные рюмки подал ликер и объяснил, что его не столько пьют, сколько лижут. Посуда была красивая — фарфор, темно-синий кобальт с золотым колоском, приборы — серебряные вилки, ножи из нержавеющей стали с серебряными ручками. Консервы: рыба, ветчина, горошек, маслины. Хлеб, черный и белый, изящно нарезанный, в корзиночке с салфеткой. Салфетка — у каждого прибора, а крохотный столик накрыт скатертью.

В этой милой комнатке я бывала регулярно много раз на протяжении девяти лет. Каждый год той же компанией — 26 ноября, в день рождения Виктора Николаевича. Мы всегда приносили ему какой-то небольшой подарок и торт, он от души благодарил.

А в другие дни — я одна, иногда с кем-то из младших сестер.

Но всегда нас ожидал праздничный стол и хозяин, полностью готовый к приему гостей — аккуратно выбритый, подстриженный и причесанный, сорочка с галстуком, пиджак застегнут на все пуговицы. Иногда пили кофе или какао со сгущенным молоком, на стол в таком случае подавалось печенье или сухарики. Грязную посуду мы всегда мыли и тщательно вытирали, Виктор Николаевич тут же ее расставлял по местам.

За два-три дня до прихода я, по просьбе Виктора Николаевича, звонила ему. В трубке раздавался знакомый голос: «Слушаю». Я называла себя. В ответ: «А, Рива, очень рад. Приходи (называл день и час)». Я никогда не опаздывала. Виктор Николаевич опозданий не терпел, считал их признаком плохого воспитания и дурного тона.

Постараюсь описать эту дивную комнату, с которой связаны чудесные воспоминания. Она выходила двумя окнами во двор. Правое окно — в глухую стену, расположенную совсем рядом. Это окно навсегда было закрыто большим, вместительным, со многими ящиками и отделениями буфетом. По-моему, там хранилось все имущество Виктора Николаевича. Вдоль другой, параллельной стены стояла узкая кровать, покрытая ковром. Получалась тахта, на ней помещалось два-три человека. В левой короткой части комнаты — обеденный стол, покрытый клеенкой. Там Виктор Николаевич работал — писал, читал. Над столом — небольшая полка с книгами, толстыми тетрадями и фарфоровыми фигурками — персонажами «Мертвых душ» и «Ревизора». Виктор Николаевич сам купил этот набор, он был замечательно выполнен ленинградскими художниками. По правой короткой стенке маленькая тумбочка (она и служила гостевым столиком для «больших приемов»), ее можно было выдвинуть, точнее — вдвинуть или придвинуть к кровати. Над тумбочкой — еще одна полочка с толстыми тетрадями и маленьким бюстом А. В. Суворова. На рабочем столе — настольная лампа. Над кроватью — небольшой ковер, настенная лампа и иконка овальной формы в легкой деревянной рамке с изображением Михаила Архангела. Видя наше изумление (дети атеистического времени), Виктор Николаевич просто сказал, указывая на икону: «Это родительское благословение. Я с ним не расстаюсь». С потолка спускалась чрезвычайно симпатичная лампа — соединенные треугольником небольшие трубки дневного света, накрытые вместо абажура красивым крепдешиновым платком в крупную красно-сине-белую клетку. Возле рабочего стола — два стула, третий — между буфетом и подоконником «действующего» окна. На окне — штора. На подоконнике и под ним — бутылки хороших марочных вин. Потом к ним присоединилось «Российское полусладкое», слегка газированное. Виктор Николаевич любил его, а еще более — купаж, который составлял из какого-либо грузинского и «Российского полусладкого». Иногда «Российское» добавлял к хересу или мадере.

За столом Виктор Николаевич был неизменно доброжелателен и вел себя не как наш наставник, учитель, воспитатель, а как исключительно радушный хозяин. И мы себя чувствовали свободно и уютно. Сорока-Росинский внимательно расспрашивал о каждой из нас, радовался нашим успехам, вникал в планы, поддерживал. Разговор не прерывался ни на миг. Учитель любил расспрашивать Арину о Новгороде (тогда его не называли Великим). В этом городе Виктор Николаевич учился и окончил гимназию, прекрасно знал героическую и трагическую историю новгородской земли. Любил достопримечательности этого города — Кремль, старинные фрески Феофана Грека, Юрьев монастырь, Ярославово Дворище, языческую Перынь, дивный Волхов.

Учитель искренне горевал, зная, как чудовищно прошлась по Новгороду война. Виктор Николаевич хорошо помнил, что у Арины есть близкие родственники в тех краях (всё знал о нас!), она бывает там во время летних каникул, она — правдивый свидетель того, что осталось от города, как его восстанавливают. Слушая рассказы, мы в то же время учились пробовать и пить разные вина, есть закуски, пользоваться ножом. Заставил распробовать маслины и сделал их и рокфор моим лакомством навсегда. Много рассказывал о сырах — твердых, мягких, плавленых: откуда пошли, какие страны и в чем именно преуспели. Подавал фрукты — яблоки, мандарины.

Задушевные беседы Виктор Николаевич вел со мной одной. Из них я однажды узнала, что еще в 1953 году Виктор Николаевич оставил нашу школу и перешел совсем близко к дому, на Лермонтовский вблизи Садовой. А вскоре Виктор Николаевич рассказал мне, что вовсе оставил работу, вышел на пенсию. Сказал: «Понимаешь, Рива, я совсем плохо стал видеть. Даже у сидящих на первых партах вместо лиц вижу какие-то блины. Нельзя работать с классом, не видя лиц своих учеников». Но работать Виктор Николаевич не перестал. Он изобрел новинку — «орфографическое лото»; из школы, где преподавал в конце своей педагогической деятельности, по договоренности с учителем русского языка и завучем, ему присылали «партию из семи-восьми человек — абсолютных двоечников». С ними Виктор Николаевич играл в это лото в прихожей ежедневно по одному часу после их уроков до тех пор, пока они не переходили в разряд твердых троечников. Тогда Виктор Николаевич звонил в школу и просил «новую партию». «Мои идиотики» — так ласково называл «ведомых» Виктор Николаевич. Он был чрезвычайно увлечен своим лото, видел большую перспективу в его использовании, но никто не хотел вдуматься, перестроиться, внедрить новинку. Куда бы Виктор Николаевич ни обращался — не с просьбой, а с предложением взять его работу на апробацию, разумеется, без вознаграждения, — ни одна школа, ни один методический кабинет, ни одна кафедра русского языка не решились на эксперимент. Но Виктор Николаевич — внешне по крайней мере — не унывал, продолжал совершенствовать свое детище. Много писал, но никогда не рассказывал и не показывал мне своей работы. И лото я никогда не видала. «Тебе не нужно. Ты и так грамотная», — вот что я услышала в ответ на свою просьбу показать мне лото. Я не настаивала. Молода была и глупа. По словам А. С. Пушкина, «мы ленивы и нелюбопытны». Полностью отношу к себе в этом случае.

Говорили мы с Виктором Николаевичем о многом. О несчастной любви — он сказал: «Несчастной любви не бывает. Любить гораздо важнее, чем быть любимым». О возможности или невозможности любви с первого взгляда — Виктор Николаевич верил в такую возможность, рассказал, что однажды с площадки стоящего поезда он увидел на площадке встречного и тоже стоящего поезда женщину. Они обменялись такими взглядами, что он до сих пор — через сорок лет — помнит ее. Поезд тронулся, они не успели и не смогли вымолвить друг другу ни слова, только помахали друг другу рукой. Виктор Николаевич был уверен, что мимо прошла любовь.

На мой вопрос, любил ли он Эллу Андреевну, свою жену, Виктор Николаевич ответил, что они вступили в брак не по страстному чувству, а скорее по расчету. Элла Андреевна была его коллегой, другом, разделяла его вкусы и убеждения, они искренне симпатизировали друг другу, у них были нормальные прочные супружеские отношения, но страсти не было. У каждого позади было многое. У Эллы Андреевны — первый брак и дочь от него (муж умер, оставив ее молодой вдовой), встречи с другими мужчинами. У самого Виктора Николаевича было много встреч и связей, в том числе опасных. Одна из них чуть не упекла его за решетку — роман во вкусе Ф. М. Достоевского, любимейшего его писателя. Говорили об одиночестве. Виктор Николаевич рассказал, что ему часто приходилось быть одному, теперь он привык, а раньше иногда и страдал. Этот рассказ я передаю как можно точнее: «В таком огромном городе, как Петербург, а ныне Ленинград, вокруг проходят ежедневно сотни и тысячи лиц, но ты всем чужой, никто не поздоровается, никому нет дела до тебя. Не то в Германии. Каждый вечер я приходил в одно и то же кафе, сидел за одним и тем же столиком. Видел, как добрые отцы семейств со своими фрау и киндер целые вечера проводят в этом кафе. Мужчины по глоточку отпивают пиво из огромных кружек, откусывают по кусочку сосиски на вилке и рассуждают о политике.

Женщины вяжут и говорят о своих делах. Дети играют. Иногда мужчины дают своим женам отхлебнуть пива, откусить кусочек сосиски. И вот я как-то приболел и несколько вечеров не приходил в кафе. А когда пришел, бюргеры повскакали с мест, подбежали ко мне, хлопали по плечу, жали руку, говорили, что беспокоились, а теперь рады меня видеть. С этого вечера я уже не сидел один. Подсаживался к ним, все приветливо махали рукой, приглашали к своим столикам, тоже пил пиво глоточками и откусывал сосиску по кусочку, беседовал о политике. Было тепло на душе».

Беседовали о путешествиях. Я сказала, что мечтаю увидеть мир, и прибавила, что счастливцы — моряки дальнего плавания — объехали земной шар много раз. Виктор Николаевич ответил, что странствия — это замечательно, но они требуют пристального внимания к каждому объекту путешествия. Хорошо не просто побывать, но пожить в городе, городке, селении, изучить досконально природу, быт жителей, произведения искусства. Учитель был категорически против того, что называется и тогда, и сейчас «галопом по Европам». Он видел Европу, но хорошо знал только Германию, так как жил там два летних сезона. Чужие страны и города, как и все явления в жизни, надо сравнивать по принципу сходства и различия с тем, что хорошо знаешь. Для этого требуется время, раздумья. Что касается моряков дальнего плавания, то они, по словам Сорока-Росинского, не бывают нигде, кроме кабаков и борделей в портах. А эти заведения везде одинаковы.

Виктор Николаевич знал, что я с пятого класса собираюсь стать историком. Восторга не испытывал, но и не отговаривал. Советовал заняться археологией, давал читать книги о только что раскопанном государстве Урарту. А меня пленяла античная история и культура. Виктор Николаевич только слушал. Мои занятия в школьном кабинете Эрмитажа одобрял, занятия в хоре тоже. Виктор Николаевич и сам постоянно «попевал» (так он говаривал), рассказывал, что в молодости пел «очень недурно». Любил оперу русскую, итальянскую, находил большие различия между ними. Русская опера основана, как правило, на драматическом сюжете и очень мелодична. Итальянская — это прежде всего бельканто, сюжет на втором месте. Выделял «Травиату» и «Риголетто» Верди. Говорил, что из очень посредственной пьесы Гюго и мелодрамы Дюма-сына Верди создал истинные шедевры. Кстати, «Риголетто» я слушала в театре Консерватории вместе с Виктором Николаевичем.

Учитель чрезвычайно высоко ценил оперу Мусоргского «Борис Годунов», говорил, что музыка вполне достойна гениального пушкинского текста.

Любил оперы Н. А. Римского-Корсакова, написанные на исторические и летописные сюжеты, любил «Вражью силу» А. Серова. Музыка волновала Виктора Николаевича, создавала ему приподнятое настроение. Любил романсы Чайковского, Рахманинова… Об операх П. И. Чайковского «Евгений Онегин» и «Пиковая дама» говорил, что музыка превосходна, но либретто — особенно «Пиковой дамы» — не выдерживают критики: «это вовсе не Пушкин, а бог знает что».

Пушкин нас обоих занимал постоянно. Виктор Николаевич любил его блистательную поэзию, его неподражаемо простую по форме, глубочайшую по содержанию прозу. Драматические произведения называл гениальными. «Скупой рыцарь», «Каменный гость» и «Моцарт и Сальери» шли в нашей Александринке 1950-х годов как один спектакль с двумя антрактами. Сорока-Росинский был искренне возмущен этим обстоятельством, говорил, что такая подача поверхностна. В спектакле были заняты звезды — Н. Черкасов, Н. Симонов, Б. Фрейндлих… Но, по словам учителя, никакие самые лучшие артисты не спасали спектакль, так как на каждую трагедию приходилось слишком мало времени. Да и смешивать их — таких разных — не следует. Теряется значительность.

Особое моё внимание Виктор Николаевич обратил на «Скупого рыцаря». Говорил, что барон — сложный характер, им владеет подлинная страсть; что трагедия буквально соткана из противоречий (скупой и рыцарь, это несовместимо по определению), что многие рассуждения барона, казалось бы, полностью иссушившего душу пагубной страстью к золоту, откровенно трогают (его мысли о муках совести, о жалких качествах своего сына — «развратников разгульных собеседника»); афористичны замечания ростовщика («Деньги… Во всякий возраст нам они нужны…») и так далее до бесконечности. А «Моцарт и Сальери»… Какие глубокие мысли вкладывает автор в речи Моцарта, «безумца, гуляки праздного», по мнению Сальери: «Нас мало, сыновей гармонии… Когда бы все так чувствовали силу гармонии… Но нет, тогда б и мир не мог существовать» и так далее.

С глубоким чувством читал мне Виктор Николаевич строки из «Пира во время чумы»:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы!

Всё, всё, что гибелью грозит,
В душе для смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!

Как эти строки перекликаются с любимыми стихами Виктора Николаевича, принадлежащими Шандору Петефи:

Не хочу я гнить как ива,
На болотных кочках где-то,
Лучше я сгорю от молний,
Словно дуб в разгаре лета!

Стихи Петефи (я помню и привожу только первые строки) Виктор Николаевич собственноручно переписал в свою записную книжечку в черном коленкоровом переплете, с бумагой в клеточку, куда заносил всё самое важное, необходимое для жизни, в том числе свои доходы и расходы. Он читал эти стихи для нашей компании, а однажды — с большим чувством — для меня одной.

Незадолго до смерти Сталина Виктор Николаевич был мрачен и снова сказал мне, что с моим именем и фамилией у меня будет многое «неладно». Учитель, кстати, не ошибся.

Он восторженно приветствовал разоблачения Н. С. Хрущева, сделанные на XX съезде партии, о культе личности и о жертвах режима. Точнее, не восторженно, а глубоко одобрительно. В это время Виктор Николаевич сообщил мне, что Зиновьев — ближайший сподвижник Ленина, первый секретарь Петроградского, затем Ленинградского губкома партии — скрывался вместе с Лениным в Разливе. Жена Зиновьева поддерживала ШКИД. На известной картине, висящей в Смольном, позади Ленина, буквально за его плечом, была изображена фигура Троцкого. В Гражданскую самые популярные имена были Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев; имени Сталина никто и не слыхал. Да, была оборона Царицына. Говорили, что ею руководил какой-то Сталин. А потом, после смерти Ленина, исчезли его сподвижники отовсюду — со страниц, из картин, из жизни.

Именно в этот вечер от Виктора Николаевича я впервые услышала и о том, что в повести А. Гайдара «Р. В. С.» председателем действительно существовавшего Реввоенсовета был Троцкий. Имя его было опущено. Просто Председатель Р. В. С.

Говорил негромко и посоветовал не пересказывать эти его речи. Я и не пересказывала никому никогда. Впервые пишу об этом здесь. В 1954 году, накануне выпускного экзамена по литературе, я попала на операционный стол. Экзамены на аттестат зрелости не сдавала, и хоть в моем аттестате стояли только «отлично», золотую медаль не получила. Сдавала на общих основаниях вступительные экзамены на биофак ЛГУ им. А. А. Жданова, получила двадцать пять баллов из двадцати пяти возможных (пять экзаменов) и стала студенткой. Виктор Николаевич хвалил меня, сказал, что я совершила мужественный поступок — выйти на экзамены через два с половиной месяца после тяжелой операции «не каждому по плечу», что он гордится мной. А еще он сказал (цитирую дословно): «Хорошо, Рива, что не пошла на исторический факультет. История у нас — загадочная наука. Чтобы в ней сделать карьеру, надо очень много и глубоко молчать. А ты бы не могла молчать, и не молчала бы». Виктор Николаевич, совершенный гуманитарий, не знал, каким страшным полем битвы была у нас биология. Но и я в то время еще этого не знала, а похвалой Виктора Николаевича была счастлива — он видел во мне человека, имеющего собственные принципы, поющего «своим голосом».

Наши задушевные беседы становились всё интереснее. Об отечественной истории, о том, что Россия, несмотря на массу прекрасного в ней, по сравнению с Европой — глубоко отсталая страна. «Мы еще в звериных шкурах ходили, а в Англии был Шекспир». Ивана IV Грозного учитель считал исчадием ада, опричнину — кровавой сатанинской выдумкой. Твердо заявлял, что И. В. Сталин и его окружение — точное повторение Ивана Васильевича с его верными опричниками. Цели и методы такие же — вынюхать крамолу и уничтожить ее, предварительно заставив человека оговорить себя и всех окружающих под дикими пытками, а затем предать неминуемой позорной и лютой смерти. Обратил мое внимание на пьесу «Великий Государь» (автора не помню), которая шла в нашей Александринке с участием самых блестящих актеров долгие годы при жизни Сталина, но была навсегда убрана из репертуара после ХХ съезда партии. Указал на откровенную нелюбовь «корифея» к Петру I. Сам Виктор Николаевич глубоко уважал Петра за «окно в Европу», за личное мужество, за тяжкие труды на протяжении всей жизни, за Санкт-Петербург, за тягу к наукам, за стремление разбудить Россию. При этом отлично знал, что Петр I — абсолютный монарх, крепостник, податному сословию при нем жилось еще тяжелее, чем до него. «Россию поднял на дыбы».

Терпеть не мог доносчиков, охранку. Презирал этих людей.

Говорил, что «Союз Михаила Архангела» и «Союз русского народа» — позорные организации погромщиков и убийц, официально поддержанные в начале ХХ века «насквозь прогнившей властью» и созданные по ее указке. Считал Николая II одним из главных виновников тех катаклизмов, которые сотрясали нашу страну. Виктор Николаевич доверительно сообщил мне, что с незапамятных времен до сего дня у нас существует бытовой антисемитизм. Великий Достоевский не был свободен от этого гнусного чувства. Вполне преодолеть его сумели Л. Н. Толстой и А. П. Чехов. Сам учитель считает антисемитизм человеческим позором. Вот почему мои имя и фамилия внушают Виктору Николаевичу тревогу за мою судьбу.

И тут я напомнила учителю о том, что была жестоко наказана им, о «фельдфебеле», «унтере Пришибееве», «Держиморде», других обидных словах, публично брошенных мне в лицо за то, что я дала пощечину Оле Эгле: «Вы, Виктор Николаевич, даже не выслушали меня. Ведь я защищала свое достоинство, Оля назвала меня жидовкой. Чем и как, по-Вашему, я должна была ей ответить?».

Виктор Николаевич долго молчал. Он был смущен. Произнес: «Почему ты мне ничего не рассказала? Ну не тогда, после?» Я ответила: «Вы сами учили, что жаловаться подло». Тогда учитель сказал: «Я был категорически неправ. Судья (а я взял на себя его роль) обязан выслушать обе стороны прежде, чем принять решение. Я не пожелал слушать тебя, только возмущался твоим поступком. Ведь ты — моя любимая ученица, на тебя равняется класс, а тут руки распустила. Да, Рива, у тебя не было другого выхода. Олю надо было поставить на место. Я виноват. Прости меня».

Я со слезами на глазах ответила, что давным-давно простила, хотя тогда, много лет назад, мне было тяжело и тоскливо. «Понимаю, Рива. Сделанного не воротишь. Досталось-таки тебе. Сильным всегда достается больнее», — прибавил учитель, горько усмехаясь.

Как я уже говорила, он искренне приветствовал власть рабочих и крестьян; после смерти Ленина, после резкого упразднения нэпа понял, что многое «неладно», но честно, творчески работал, учил, воспитывал, верил в идеи социализма.

«Цель — вот что является самым главным в жизни и без чего самое комфортабельное существование теряет свой вкус и превращается в нестерпимую муку», — эту фразу я много раз слышала от учителя.

Однажды речь зашла о героизме, о самопожертвовании. Виктор Николаевич был серьезен и задумчив. «Понимаешь, Рива, способность на истинно геройский поступок — это редкое качество человека, сознательно, обдуманно идущего на страдания и смерть ради другого, других людей. Множество геройских поступков мгновенны, неосознанны, почти инстинктивны. Большинство таких поступков заканчивалось смертью (хорошо, если мгновенной) совершившего. Война дала бесчисленные примеры именно такого героизма — подвиг Александра Матросова, например.

С человеческой точки зрения подвиг Алексея Мересьева выше. Его страдания превозмогают меру человеческую. Но летчик не только победил смерть, которая ползла рядом с ним, глядела ему в глаза в течение нескольких суток. Летчик без обеих ног снова стал летать! Невероятно, но факт.

А вот часто говорят о героической смерти Пети Ростова. Убежден, что никакого героизма здесь нет и в помине. Безусловно хороший, патриотически настроенный граф-подросток (от силы пятнадцати лет) понятия не имеет о воинской дисциплине, не вникает в приказание командира отряда — не высовываться, скакать только рядом с ним, — немедленно после сигнала к атаке вырывается вперед и с криком «Ура!» получает пулю в грудь. Кого вдохновил его поступок? Операция была прекрасно продумана и подготовлена Денисовым и Долоховым, прошла строго по плану. А нелепая, ненужная смерть Пети принесла лишь страшное горе семье и друзьям».

Виктор Николаевич с глубоким чувством омерзения рассказывал мне, что «объединительная» идея «разлагающейся монархии — самодержавие, православие и народность» — полностью, без поправок и купюр перенесена в нашу жизнь: генеральный секретарь правит, как абсолютный самодержец; партийные идеи и щупальца опутали все стороны жизни, как когда-то православная церковь (характеристики, подписываемые без конца у «тройки», отчеты беспартийных на партбюро и тому подобные хорошо мне знакомые «прелести» нашей жизни — это те же справки от приходского священника о постах, посещениях Храма, о благонамеренности, без которых нельзя было венчаться, поступать на работу…). Наконец, «народность». Это безликая масса, одобряющая все решения батюшки-царя. Была и осталась. Даже мощи свои завели для поклонения — Мавзолей с его набальзамированными обитателями (Виктор Николаевич считал, что Ленина надо захоронить по российскому обычаю, ни в коем случае нельзя оставлять тело поверх земли).

Помню, как волновался, как негодовал Виктор Николаевич, когда началась травля Бориса Пастернака из-за опубликованного «там» «Доктора Живаго», из-за присужденной автору Нобелевской премии. Говорил мне: «Понимаешь, Рива, какая низость, когда человек от станка, пусть отличный производственник, никогда ни одной строки не прочитавший из Пастернака, фамилии его никогда не слышавший, осуждает талантливого поэта, клеймит его позором по бумажке, написанной кем-то из партбюро. А тот, кто писал бумажку, тоже не читал и не слыхал ничего о Пастернаке. Все спущено сверху, а выдается за «мнение народное». Я тоже не читал «Доктора Живаго», у нас его нигде не печатали. Но я отлично знаю Пастернака — большого поэта и превосходного переводчика пьес Шекспира. Отказ Пастернака от Нобелевской премии и от выезда за пределы отечества (как предложил неугомонный Н. С. Хрущев) — это крупный поступок благородного человека.

За рубежом с Нобелевской премией в кармане Б. Л. Пастернак мог бы совсем безбедно жить до конца своей жизни».

А вот волнения совсем иного рода. «СССР запустил искусственный спутник. Лайка в космосе! Белка и Стрелка в космосе! Это великолепно. Это отличная визитная карточка страны. Вот увидишь — скоро и человек полетит в космос». Виктор Николаевич с большим подъемом рассказал, что совсем недавно его навестил бывший ученик из школы военных летчиков в Горно-Алтайске, ныне офицер в немалых чинах, связанный с Центром космических исследований. Так этот офицер сообщил, что в нашей стране существует обширная космическая программа, что создана группа летчиков-испытателей, и кто-то из них обязательно полетит в космос. Сорока-Росинский всей душой желал успеха нашим космонавтам.

Еще о временах Хрущева: «Знаешь, Рива, я теперь из газет вырезаю фото членов нашего Политбюро, наклеиваю их и рассматриваю сквозь сильную лупу. Ну и рожи! Ни одного приличного лица!» Я была студенткой второго курса, когда по почте получила от Виктора Николаевича приглашение прийти к нему в ближайшее время. День и час были указаны, предварительного звонка не требовалось.

Разумеется, я пришла. Учитель сразу приступил к делу и показал мне пригласительный билет. Редакционный совет нашей городской (очень интересной) пионерской газеты «Ленинские искры» приглашал В. Н. Сорока-Росинского на заседание, посвященное соревнованию между пионерскими звеньями. Виктор Николаевич предложил мне пойти на заседание и рассказать, как в нашем 6«д» классе совет отряда определял лучшее звено по количеству набранных за неделю баллов и награждал победителя переходящим цветком, высоко ценимой нами наградой. И тогда я впервые призналась учителю, как мне было обидно это соревнование — звеньевая регулярно вносила в рапортичку все мои красные кружки (пятерки), но при подсчете итоговых баллов их отбрасывали за ненадобностью. Виктор Николаевич немного смутился, но тут же нашелся: «Ну, Рива, ты как маленькая. Ведь надо же было соревнование организовать, а при твоих пятерках твое звено могло учиться кое-как. Все равно вышло бы на первое место. Не обижайся. Помни, быть лучше других в чем бы то ни было (в работе, в учебе, в спорте, в чем угодно) — это большое испытание. Далеко не всем нравится, когда кто-то постоянно впереди. Возникает обыкновенная зависть, свойственная большинству людей любого возраста. Чтобы снизить градус этой зависти, я сознательно редко хвалил тебя и часто бранил за любую безделицу. Ты сильная, тебе такая расплата по зубам. Неужели ты всерьез чувствовала себя обиженной?» Я подтвердила, что именно так и чувствовала себя. Виктор Николаевич продолжал: «Нет, Рива, напрасно. Я с самого начала пятого класса знал тебе цену. Подумай, разве стал бы я поручать тебе в наши общие школьные годы множество самостоятельных дел, приглашать к себе, откровенно говорить с тобой, если бы не доверял тебе больше, чем твоим одноклассницам? Крепись. Благодарю за искренность.

А на заседание сходи обязательно. Сначала послушай других, потом выступи. Увидишь, тебя будут слушать. Я позвоню в редакцию, скажу, что вместо меня придешь ты».

Я была в «Ленинских искрах». Там собралось много народа разного возраста, преимущественно взрослые. Слушала. Потом поделилась нашим отрядным опытом, не скрыв, кто был автором соревнования за переходящий цветок. Вскоре редакция прислала мне номер газеты, где были подведены итоги совещания. Из выступлений взяли только самое главное, уместив его в несколько строк и не называя фамилий. Даже гонорар заплатили — рублей 30 (для сравнения — моя стипендия составляла около 350).

Я отнесла газету и гонорар Виктору Николаевичу. Он от гонорара отказался наотрез, а публикацией был доволен: «Видишь, всё получилось. Наш опыт может кому-то пригодиться».

«Может кому-то пригодиться» — одна из любимых заповедей учителя.

А я снова — в какой раз! — получила урок, значение которого поняла много-много позже: за природный дар надо расплачиваться.

Справедливо ли это? Но мой любимый поэт сказал:

Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет — и выше.

В 1957 или 1958 году я, предварительно получив разрешение Виктора Николаевича и согласовав день и час, привела к учителю Костю Кузминского, студента моего факультета, поэта, с которым у меня стремительно развивался роман. Я просила Виктора Николаевича хорошенько рассмотреть Костю, поговорить с ним, послушать его стихи, но мне ничего не сказывать, а сообщить свое мнение письменно. Визит состоялся, беседа была оживленной, еда и напитки, как обычно, очень вкусные. Я волновалась ужасно. Через несколько дней получила письмо. Оно начиналось словами: «Дорогая Рива!» Далее Виктор Николаевич откровенно не одобрял мой выбор: Костя в мужья не годится. Муж должен быть «зарплатоносителем», а не просто смазливым юношей. У Кости ветер в голове. Стихи его абсолютно не самостоятельны, безудержно подражает Маяковскому. Суждения самонадеянны, за ними чувствуется отсутствие знаний и склонности к систематическому труду.

В мой адрес учитель сочинил шутливое стихотворение. Я его помню:

Ходит птичка весело
По тропинке бедствий,
Не предвидя из сего
Никаких последствий.

И подпись: «Любящий тебя В. Сорока-Росинский». С Костей мы вскоре расстались.

Однажды я застала Виктора Николаевича в особенно приподнятом настроении. Накануне его посетил интурист из Финляндии (время хрущевской оттепели) — бывший ученик Стрельнинской гимназии, ныне профессор-историк. Он специально приехал в Ленинград, чтобы встретиться со своим бывшим учителем истории в 1915 году и благодарить его за точный выбор профессии. «Финн» разыскал Виктора Николаевича через адресный стол, узнал телефон, договорился о встрече. Она была теплой и продолжительной.

Как-то, рассуждая о разных видах труда, Виктор Николаевич сказал мне: «Труд учителя, воспитателя, ученого очень сложен, растягивается на долгие годы. Плоды такого труда в лучшем случае увидишь через много лет, а можно при жизни и вовсе не дождаться, хотя посев был добрый, нещадно полит потом и кровью. Труд рабочего конкретен, результаты видны сразу: взял токарь заготовку, обточил ее на станке, тут же образовалась красивая деталь. Или дворник: подмел лестницу, двор, улицу — стало чисто. Как-то в ШКИДе я долго хлопотал, чтобы нам замостили двор, достал кирпич, цемент, инструменты — а рабочих всё не присылали. Тогда я своим приказом объявил, что все без исключения преподаватели, воспитатели, хозяйственные работники и воспитанники старших и младших классов в ближайший день выходят с утра на работу. Вышли все и, надо отдать должное, трудились с большим энтузиазмом, даже самые отпетые лентяи-старшеклассники. К вечеру двор был полностью вымощен, немногие кусты подстрижены и огорожены, стволы тополей побелены. Все, абсолютно все были довольны. И вот теперь я как-то поехал на Курляндскую. В здании ШКИД располагается какой-то швейный цех. А двор через тридцать с лишком лет уцелел. Он мощеный, нет грязи. Мне стало приятно. И снова думаю: «Педагог трудится долгими годами, практически всю жизнь, и лишь изредка видит результаты своей работы. Когда их видишь — это счастье». Даже врач скорее увидит плоды своего труда. Тяжело ученому. Имей ввиду, путь, который ты избрала, трудный путь. Но когда что-либо удастся, ты узнаешь, прочувствуешь, что картина складывается, ты поймешь, что такое счастье творчества».

Однажды Виктор Николаевич рассказал, что его время от времени навещает наш математик Игорь Александрович Родионов, что они подолгу беседуют о разном. Я не слишком удивилась, мне и в школе казалось, что Игорь Александрович тайно симпатизировал Виктору Николаевичу.

«Ну, и как Вам Игорь Александрович?» — спросила я.

«А знаешь, весьма любопытный человек. Прежде всего он биолог, а не профессиональный математик, он знает математику так хорошо, что свободно преподает её в шестых-десятых классах средней школы, да еще работает почасовиком в ЛИТМО (Ленинградский институт точной механики и оптики).

Настоящая его специальность — насекомые, точнее — отряд чешуекрылых, Lapidoptera (бабочки). Здесь он большой, даже крупный специалист, публикуется в солидных журналах. У него дома роскошные авторские коллекции бабочек, собранные в многочисленных экспедициях до и послевоенного времени. Две коробки Игорь Александрович принес мне по моей просьбе, я разглядывал через сильнейшую лупу. Красота сказочная! А как всё профессионально оформлено: крылья расправлены, усики, глазки, пыльца, брюшки без малейшего повреждения. На тончайшей булавочке, воткнутой рядом с каждой особью, — крохотная этикетка, где бисерным почерком, черной тушью написано латинское название экспоната.

Школу, педагогику Игорь Александрович не любит. Преподавание для него — способ зарабатывать небольшие, но верные деньги, иметь продолжительный летний отпуск и проводить его каждый раз в полном одиночестве на новом месте, занимаясь любимым делом — ловлей бабочек. Больше всего очарован Уссурийским краем, говорит — ничего прекраснее не видал.

Вот такой необычный человек. Живет где-то на Васильевском острове. Один. Давно разведен. Сын — твой ровесник — учится в Дзержинке. Бывает у отца по воскресеньям.

Приглашал меня в гости, но вечером мне не выбраться из дома из-за моих очень плохо видящих глаз, днем он работает (я тоже, но дома) в школе или институте, в воскресенье у него сын. Не получается, а жаль. Ну, что, удивил я тебя?»

Я ответила, что удивлена, но как-то очень по-хорошему.

Как-то, беседуя со мной, Виктор Николаевич сказал, что кто-то из философов (не помню, кто именно) выдвинул интересную идею: каждому человеку при рождении на всю жизнь отпускается примерно одинаковое количество жизненной энергии (elan vitale). Один человек расходует свою энергию постоянно маленькими порциями. Другой за всю жизнь совершает единственный, но крупный, значительный поступок. Третий — несколько не очень больших, но всё же заметных поступков, отделенных подчас большими временными промежутками. На мой вопрос: «А вы, Виктор Николаевич, себя относите к какой категории?» ответил, засмеявшись: «Пожалуй, к третьему типу. Кстати, Рива, знай, что ШКИД, за которую я снискал гнев самой Н. К. Крупской, публично назвавшей меня каким-то, точнее, какой-то сорокой, я отнюдь не считаю главным, а уж тем более единственным серьезным делом своей жизни. Было и до нее, и после очень много интересных и небесполезных дел. Вот хоть бы наш роман с твоим классом. Такая сердечная привязанность с обеих сторон. Истинно взаимная любовь. Мне она согрела душу, вдохнула молодые силы. А ты и твои подруги много позже поймете, как важно и необычно было всё, чем мы занимались. Это была настоящая совместная работа».

Как-то раз Виктор Николаевич рассказал мне о молодой учительнице Надежде Александровне, которой помог стать на ноги. Она, искренняя, но еще малоопытная, не вполне овладела методикой преподавания русского языка и литературы. Её буквально затюкали инспекторы и руководство школы, где она работала. Человек стал терять веру в себя, а для учителя это — конец, надо искать новую профессию. Теперь, когда всё наладилось, они с Надеждой Александровной — приятели, она заходит к нему поговорить, попить чайку.

Как всякий житель коммунальной квартиры, Виктор Николаевич посещал общественные бани. В середине 1950-х годов из их раздевалок постепенно исчезли шкафчики для белья и одежды. Вместо них появились открытые диванчики на двоих. Посетители раздевались и одевались на глазах друг у друга. Вот тогда Виктор Николаевич обнаружил, что мужчины носят не кальсоны и нижние рубашки, а трусы и майки. С глубоким изумлением он как-то сказал мне: «Представляешь, Рива, человек тщательно, от души намылся и тут же голыми ногами влезает в уличные брюки. А их отпаривают в лучшем случае пусть и каждый день, но только снаружи. В большинстве случаев их отпаривают не чаще раза в неделю. Эту одежду не стирают вовсе. Нижнее белье охраняет кожу от всякой дряни и прекрасно предохраняет от простуды. Зря от него отказались. Неладно это».

Я работала в лаборатории, ходила на научные заседания, влюблялась, но дружбы с Виктором Николаевичем не порывала, бывала у него не реже, а даже чаще, чем прежде. Однажды прихожу в назначенный заранее день и час, дверь, как обычно, открывает соседка и тут же у порога сообщает, что Виктор Николаевич с острым животом накануне отвезен в больницу (не помню, какую). На следующий день я, прихватив белый халат, купив что-то подходящее, буквально бегом бросилась в больницу. Добралась до палаты, робко вошла в неё (там было множество мужчин — все в больничной одежде). Виктор Николаевич лежал, уже прооперированный. Я подошла и встала рядом с его койкой. Он был очень смущен. Сказал, что операция (по поводу ущемления пупочной грыжи) была необходима, но прошла вполне удачно, что ему ничего не нужно, чтобы я не приходила его навещать, а по прошествии какого-то времени позвонила ему домой, и как только узнаю, что он дома, мы продолжим наши свидания и беседы. Видя мое крайнее огорчение (он не хотел взять принесенную мной еду), все-таки разрешил оставить передачу. И я ушла.

Виктор Николаевич был очень горд, потрясающе горд. Он, всю жизнь помогавший людям, не принимал никакого снисхождения, помощи, услуги в отношении себя. Помню, что, оказавшись вместе с Виктором Николаевичем в общественном транспорте (поездки на Острова, в кино, в театры), я много раз видела, как женщины пытались уступить место моему учителю. Он всегда благодарил и никогда не садился, говоря, что вполне способен постоять. Наедине со мной говорил: «Неужели я так стар и немощен? Нет, нет. Я достаточно крепок. Женщина не должна стоять, а я — сидеть на её месте».

В 1958-1959 годах в жизни Виктора Николаевича появилась девочка лет двенадцати, то есть на десять лет моложе меня, — Верочка, дочь дворничихи, помогавшей Виктору Николаевичу по хозяйству (вымыть окно, убрать места общего пользования — коридор, прихожую, кухню, туалет, когда наступала очередь Виктора Николаевича). Квартира-то коммунальная, в конце недельного дежурства надо всё вымыть, на неделе — подметать и выносить мусор. Конечно, Виктор Николаевич платил этой женщине, воспитанием девочки занимался даром и с большой охотой. Я видела Верочку несколько раз. Милая девчушка, бойкая, всё носиком шмыгала. Виктор Николаевич ласково и терпеливо приучал её к порядку, водил в кино, что-то рассказывал ей, может быть, занимался и с нею русским и литературой. Виктор Николаевич очень привязался к Верочке, а мне говорил, что если я заменила ему дочь, то Верочка — внучку.

И всё время учитель работал. Писал. Иногда к моему приходу он не успевал закончить «свой урок», сидел за столом в жилете, без пиджака. Просил меня извинить его, дописывал намеченный раздел, немедленно надевал пиджак, подтягивал галстук, застегивал все пуговицы и становился внимательным и гостеприимным хозяином. Если я приходила одна, мы быстро превращали рабочий стол в обеденный. Вкусно ели, пили понемножку его любимые купажи и беседовали.

Однажды после того, как привычная компания моих подруг — уже студенток — посетила учителя в день его рождения, Виктор Николаевич заметил мне, что кое-кто злоупотребляет косметикой — перекрашивает волосы, подводит глаза, красит губы. «Это уж не девушка, а какой-то яркий цветок, который буквально кричит: "Опылите меня!"» — иронически прибавил учитель. Он был твердо убежден, что молодость — это наше лучшее украшение, менять данное природой — только портить, разрушать гармонию.

Наступила тяжкая пора в моей жизни — отлично окончив университет, я четыре месяца не имела работы, а следовательно, и денег. Буквально жила от одного обещания до другого. Вот тут я как-то предложила Виктору Николаевичу свои услуги как секретаря-переписчика. Но он посоветовал мне настойчиво искать работу, не тратить время на переписку. Сказал, что к нему собираются прислать аспирантку Герценовского института, что она и кафедра (я не спросила, а он не назвал эту кафедру), кажется, заинтересовались его работой, дело пойдет веселее.

Я еще чаще бывала у учителя, иногда вместе с сестрой.

Из воспоминаний моей сестры Кати (Екатерины Константиновны Шмидт): «Стояла зима 1959 года. Мне было всего 6 лет. Моя сестра Рива взяла меня первый раз в гости к своему учителю и наставнику Виктору Николаевичу. Мы шли по заснеженной улице Садовой пешком, так как жили не слишком далеко друг от друга. Дверь нам открыл пожилой человек в очках с толстыми стеклами. Это и был Виктор Николаевич. Он предложил нам раздеться и пройти в комнату. Нас уже ожидало угощение. На столе в вазочке лежало печенье и конфеты, а тут же стояли удивительные приборы, которых я ранее не видела: тонкие стеклянные стаканы в серебряных подстаканниках. Виктор Николаевич сам разлил в стаканы необыкновенно красивый, красно-коричневого цвета, чай. Я не умела пользоваться такими приборами и попыталась вынуть стакан из подстаканника, но строгий голос Виктора Николаевича: «Девочка!!!» — остановил меня. Я с трудом справилась со своей нелегкой задачей, пила чай как положено — придерживая рукой красивый подстаканник. Я тихонько сидела, слушая беседу Виктора Николаевича и моей сестры.

Летом этого же года мы с сестрой и Виктором Николаевичем поехали в кинотеатр «Ленинград» на просмотр фильма «Широка страна моя родная…». Это был первый в стране цветной широкоформатный фильм со стереоскопическим эффектом.

Виктор Николаевич очень плохо видел, поэтому мы сидели в центре зала в первом ряду. С огромного экрана на нас буквально летел катер, и брызги от него, казалось, вот-вот коснутся моего лица. Я громко закричала, закрыв лицо руками. Виктор Николаевич очень строго посмотрел на меня, и я поняла, что в общественном месте нужно вести себя тихо, чтобы не мешать другим.

Фильм был прекрасный, очень красочный, и нам всем понравился. По дороге домой мы втроем весело обсуждали его. Дойдя до пл. Мира (ныне Сенной), мы расстались с Виктором Николаевичем. Я была маленькой и очень устала от такой длительной прогулки. Рива посадила Виктора Николаевича в трамвай № 14, мы помахали ему рукой и поспешили домой, где нас уже ждали мама и бабушка с сестрой Мариной.

Прошло много лет с тех пор, и теперь, анализируя эти события, я поняла, что у Виктора Николаевича требования к маленьким детям были такие же, как к подросткам и взрослым — очень строгие. Виктор Николаевич в ребенке видел человека и обращался с ним соответственно».

Часто гуляя на Островах, Виктор Николаевич восхищался прекрасным пейзажным парком, рассказывал мне, что в начале ХХ века садово-парковое искусство в России стояло так высоко, что европейские садоводы приезжали к нам учиться. Снова говорили о путешествиях. К этому времени большинство моих подруг уже посетило Крым, Кавказ, а я нигде не была. Виктор Николаевич утешал меня и предложил в следующем году, когда я уже буду работать, поехать вместе с ним в Крым. «Кавказ — это дикость, а Крым — это древняя Таврида, города Босфорского царства, это Эллада. Я исходил Крым, особенно его южный берег, Судак, Коктебель пешком. По Крыму только так и можно путешествовать. Кстати, здесь и наша славная история. Аромат времени пронизывает эту землю. Бахчисарай — и «Бахчисарайский фонтан». Здесь бывал Лермонтов. А пейзажи! Представляешь, Рива, дорога — серпантин — крутая и бесконечная. Где-то внизу огромное синее море. Рядом — обрывы и прекрасные горы. Они всякий раз иные — розоватые, розовые, дымчатые, голубоватые, серо-коричневые, грозные, мрачные — в зависимости от времени суток и освещенности солнцем. Много раз во время путешествия Элла Андреевна вдруг просила остановиться и начинала шумно восхищаться открывающимися красотами. Я немедленно останавливался и тоже восторгался. Но в глубине души я знал, что остановка вызвана не только в самом деле прекрасными картинами природы, но прежде всего тем, что у Эллы Андреевны слабое сердце, она попросту задыхается, и ей требуется немедленный отдых. Сама Элла Андреевна ни за что не призналась бы в своей слабости. Она была горда, не выносила жалости и снисхождения к себе, всегда подтянута и элегантна. Крым бесконечно прекрасен. В Ялте жил А. П. Чехов. В Гаспре и в Мисхоре бывали подолгу Толстой, Горький. Знаменитые русские художники, писатели, поэты, врачи, ученые бывали в Крыму. А Макс Волошин многие годы, прожитые им в Коктебеле, писал окрестности Коктебеля». На мой вопрос о Волошине (я это имя услышала впервые) Виктор Николаевич ответил, что это очень интересный художник, поэт и личность самобытная — он не признавал «красных» и «белых». Он ухитрялся жить абсолютно по своему, часто в большой бедности, в полном забвении, но власти его не трогали.

Итак, летом 1959 года мы с Виктором Николаевичем строили планы будущей поездки в Крым. Мне шел двадцать третий год, я не имела ни работы, ни единой копейки денег; Виктору Николаевичу шел семьдесят седьмой, он работал, не покладая рук, абсолютно бесплатно, жил на скромную учительскую пенсию. Никогда не жаловался ни на что. Только однажды сказал мне, что практически утратил интерес к пище: «Просто по необходимости ввожу в себя потребное количество углеводов, белков, жиров. Хорошо, что ты, Рива, заходишь ко мне — одна или с подругами. Тогда я готовлюсь к приему и вместе с гостями ем и пью с удовольствием». Виктор Николаевич ни разу не поделился со мной мыслями о грозном будущем, которое ожидает его — одинокого. О сыне и его семье никогда не упоминал.

Как-то говорили об иностранных и русском языках. Виктор Николаевич восхищался бесконечным богатством русского языка: «Понимаешь, Рива, в нашем языке гигантский словарный состав, каждое слово имеет бесчисленное количество синонимов, антонимов; все глаголы спрягаются по лицам, числам и временам, есть разные способы выразить будущее и прошедшее время; все существительные, прилагательные, причастия, числительные склоняются по падежам и числам; существует множество идиоматических выражений («без царя в голове»; «каким из люльки, таким и в могилку»; «с лысиной родился — с белинкой помрешь» и т. п.); состав слова сложен — приставка (иногда две), корень, суффикс (иногда два), окончание — усиливают звучность, красоту, силу языка. У нас множество заимствований из чужих языков, но русский их вполне подчинил, обкатал и обогатился ими. Пушкин практически создал наш язык. Мы и сегодня говорим на этом языке. Конечно, не один Пушкин. Один, без сподвижников, без единомышленников вообще никто никогда ничего сделать не может. Один может сделать открытие. Но нужны последователи и единомышленники, чтобы открытие прижилось, укоренилось, прочно вошло в жизнь.

Сложен и богат английский — язык Шекспира. У меня, Рива, к Шекспиру особое отношение. По-моему, он — величайший драматург всех времен и народов. Его трагедии, исторические хроники, комедии имеют непреходящую ценность, так как затрагивают вечные — вневременные и надвременные — вопросы: любовь, дружбу, смерть, ревность, зависть, оскорбленное достоинство, неутолимую жажду власти… Знаешь, я счастлив, что сумел прочесть Шекспира на его родном языке. Спасибо историко-филологическому факультету. Выйдя из гимназии, я ни слова не знал по-английски. У нас его и в программе-то не было. Этот великий, труднейший язык (конечно, не такой трудный, как наш русский) я изучил в университете. Говорить по-английски так свободно, как по-русски, по-немецки, по-французски, конечно, не могу. Английскую речь понимаю, объясняюсь с трудом, но Шекспира прочел всего, включая его сонеты. Кстати, они очень хороши. Глубоки и поэтичны. Разумеется, современный английский весьма отличается от языка Шекспира. Язык живет, развивается, что-то отбрасывает, что-то вбирает новое. Но для общения на бытовом уровне достаточны пять тысяч иностранных слов, а примитивно объясняться можно, имея лишь одну тысячу иностранных слов, но бойко ею владея».

Наступил октябрь 1959 года. Наконец-то я нашла работу. Виктор Николаевич был очень рад за меня. И вот тут я смогла сделать ему подарок: с помощью друзей раздобыла два билета на знаменитый спектакль БДТ им. Горького «Идиот», поставленный Георгием Александровичем Товстоноговым. В главной роли — восходящая (в то время) звезда Иннокентий Михайлович Смоктуновский, еще не заслуженный, не народный, не лауреат никакой премии, просто гениальный артист. Когда друзья, с помощью которых я добывала билеты, узнали, что спектакль хочет видеть легендарный Викниксор, нам были выделены превосходные места в самой середине второго литерного ряда. Мы пришли в театр счастливые — нас искренне радовала реальная возможность увидеть прославленный спектакль. Виктор Николаевич взял с собой полевой бинокль и ни разу не оторвался от него. Игра И. М. Смоктуновского, великолепный актерский ансамбль, тонко разыгранные мизансцены, превосходное музыкальное сопровождение, интересная работа художника — все потрясало, волновало до глубины души, всё было — «Идиот» Ф. М. Достоевского. По окончании спектакля (он шел целых пять часов!) я проводила Виктора Николаевича до его дома. Была холодная ясная ночь, пустынные улицы, а мы шли потихоньку и говорили об увиденном. Виктор Николаевич был глубоко тронут спектаклем и искренне благодарил меня «за доставленное наслаждение». Вот тогда, во время нашей ночной прогулки, я по-настоящему поняла, как любит и понимает Виктор Николаевич Достоевского, только-только начинавшего выходить из глубокого подполья. Дело в том, что вождь всех времен и народов терпеть не мог Достоевского, но вождь умер, было время хрущевской оттепели.

1960 год. Я бывала у Виктора Николаевича по прежнему и время от времени по просьбе мамы одалживала у него рублей по тридцать-пятьдесят. Семья наша жила мучительно трудно. Обычно долг я возвращала частями — по 15-20 рублей. Виктор Николаевич охотно давал мне взаймы, аккуратно заносил в свою книжечку, также аккуратно вычеркивал приносимые мною части долга. Где-то в мае я в очередной раз заняла у Виктора Николаевича 50 рублей. Он внес в свою книжечку дату, сумму и мое имя. В конце мая и в июне я возвратила 35 рублей. Виктор Николаевич, принимая деньги, делал пометки в своей заветной книжечке.

В середине июля мне представилась возможность принять участие в экспедиции на Крайний Север — на берег ледовитого Карского моря, увидеть полярный день, тундру, познакомиться с бытом ненцев, ну, и, разумеется, развернуть там биохимическую лабораторию. Я с радостью согласилась. И буквально за день до отъезда пришла к Виктору Николаевичу, принесла свой долг — последние 15 рублей. Виктор Николаевич никак не хотел брать этих денег, уверял, что я всё вернула, но я хорошо знала, что не всё. Я просила Виктора Николаевича снова и снова просмотреть записи. Наконец, он нашел остатки моего долга, а я его вернула с чувством глубокого удовлетворения. Виктор Николаевич как-то очень развеселился, тщательно, жирно зачеркнул мой долг, поставил дату его возврата — 16 июля 1960 года.

Мы оба были очень довольны, принялись строить планы на будущую совместную поездку в Крым в 1961 году. У меня не будет долгов, я буду откладывать хоть по 20 рублей в месяц, что-то скоплю, получу отпускные. Виктор Николаевич покажет мне свои любимые места и расскажет о них. Мы будем переезжать с места на место и многое увидим.

Мне шел двадцать четвертый год, моему учителю — семьдесят восьмой. Он никогда не казался мне старым и дряхлым. Конечно, немолод, но неизменно бодр, глаза горят неподдельным интересом к окружающему, голос волшебный, всегда работает и, обращаясь ко мне лично и по телефону, неизменно говорит прежде всего: «А, Рива! Очень рад, очень рад!» 16 июля 1960 года мы, как обычно, вместе поужинали, выпили вина за мое первое путешествие, за наши будущие встречи. Я пошла домой и 17 июля отправилась в Заполярье.

А наша встреча с учителем оказалась последней. Я вернулась из командировки только в самом конце августа совсем больная — открылись сразу две язвы желудка. Меня срочно госпитализировали в Институт скорой помощи для терапевтического лечения, продлившегося до 25 октября. В день выхода из клиники я узнала, что Виктора Николаевича нет больше. Он погиб. Он нёс билет в кино для своей «внучки» Верочки, переходил Садовую вне зоны перехода (не видел), не услышал отчаянных звонков вагоновожатого (очень плохо слышал), попал под трамвай, получил множественные тяжкие травмы и умер в машине скорой помощи по дороге в больницу, не приходя в сознание. Трагедия произошла 1 октября 1960 года. Четвертого числа его хоронил педагогический коллектив нашей 233-й школы и той, 260-й, где Виктор Николаевич работал перед выходом на пенсию, и откуда ему присылали «идиотиков» для получения твердой тройки с помощью орфографического лото. Мои подруги, навещавшие меня в клинике, скрыли от меня гибель Виктора Николаевича. По их словам, я, как нарочно, в это время беспрестанно говорила о том, что 26 ноября мы всей компанией пойдем к учителю праздновать день его рождения, а я уж к этому времени не только выйду из больницы, но стану совсем здоровой, смогу всё есть и пить и не испорчу замечательного праздника.

Узнав о смерти Виктора Николаевича не от подруг, не от мамы, а от знакомой просто девушки, я не поверила. Не может быть! Мои подруги мне ничего не сказали. Не может быть! На другой день кинулась к Арине, она подтвердила — всё правда. Мир рухнул вокруг меня. Я поехала на квартиру Виктора Николаевича. Соседи мне рассказали, что после смерти Виктора Николаевича появился его сын, взял кое-что из вещей. Я спросила: «А где же бумаги, где работы Виктора Николаевича?» Мне ответили, что сын от многих из них отказался, что-то взял, и мама Верочки вынесла множество вещей и бумаг на помойку и сожгла, а самые тяжелые тетради, альбомы и книги сдала в макулатуру.

Вот так. Виктор Николаевич умер. Его нет больше. Но для меня он жив, и нет ни одного дня, когда бы я его не вспомнила. Любая житейская радость, крупное и мелкое достижение, какая-то горькая невзгода, ослепительный миг счастья, кропотливые поиски истины — всё поверяется моим учителем. Я говорю его языком, я пользуюсь его оборотами и выражениями. Я — его ученица, его воспитанница, его дочь. Он дважды меня так называл.

В конце 1959 — начале 1960 года Виктор Николаевич подарил мне свою фотокарточку, чрезвычайно удачную. Сказал: «Хочу, чтобы у тебя была память обо мне». Виктор Николаевич сам был очень доволен, говорил, что фотограф оказался с большим художественным чутьем. Да, фотограф сумел ухватить самое главное в лице — мягкую ироническую улыбку, острый взгляд из-под очков, благородный овал, породистые черты (нос, подбородок, губы, щеки, волосы, слегка, чуть волнистые с проседью, темные усики и брови). После смерти Виктора Николаевича я собственноручно увеличила фотокарточку, отпечатала её и каждой подруге из тех, кто вместе со мной праздновал у Виктора Николаевича новоселье и дни его рождения, подарила по портрету. Фотография Виктора Николаевича всю мою трудовую жизнь (сорок два года) лежала под стеклом на моем письменном столе. Теперь она на вечной стоянке — вклеена в фотоальбом. А портрет с 1961 года по сегодняшний день в рамке под стеклом висит на стене в моей комнате. Так что Виктор Николаевич всегда со мной. Он озарил мою жизнь, он сделал меня счастливой. О нем можно сказать словами А. С. Пушкина (нашего с учителем любимого поэта):

…Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжжена…

Галина Назаренко-Умбденшток 12 Сентября 2012 - 14:40
Дорогая Рива! Благодарю тебя за эту прекрасную поэму о нашем любимом незабываемом учителе. Читаю и плачу слезами очищения. Ты, как всегда, на высоте. Низкий тебе поклон!
[Ответить] [Ответить с цитатой] [Отменить ответ]

Светлана Викторовна 21 Октября 2012 - 19:19
Рива Ильинична, большое спасибо Вам за интересный рассказ о Викторе Николаевиче. Жаль, что во время учёбы в 233 школе, никто нам не рассказывал об этом Великом Человеке!
[Ответить] [Ответить с цитатой] [Отменить ответ]

Ваше имя:

Комментарий:
Введите ответ:	[Обновить]	=

Поэма о любимом учителе

Оставить комментарий: