Игорь Петрович Иванов и коммунарская методика

кленовые листья

На главную

САДОВСКИЙ Иван

Кусок хлеба

На зелёной лужайке шла игра в футбол, неожиданно ко мне обратился наблюдавший за игрой Антон Семёнович: Ваня, сбегай-ка в кабинет и принеси мне папиросы…

— Есть, Антон Семёнович! — на ходу ответил я и, сломя голову бросился выполнять его просьбу.

Я вбежал в никогда не запирающийся кабинет и выдвинул ящик письменного стола, который также никогда не замыкался. Открыв ящик, я остолбенел. Весь он был заполнен крупными купюрами денег, причем деньги лежали не пачками, а в беспорядке. В этом ворохе денежных знаков я отыскал папиросы и через несколько минут стоял уже перед Антоном Семёновичем.

Макаренко на какую-то долю секунды бросил на меня пристальный, пронизывающий взгляд. Я понял, в чем дело, но, поскольку я денег в столе не брал, то, не моргнув глазом, стойко выдержал этот «рентген». Закуривая, Макаренко теплым лучистым взором посмотрел на меня: дескать, верю-верю…

Я почувствовал, что Антон Семёнович действительно верит мне, и, облегченно вздохнув, побежал играть.


Антон Семёнович никогда не повторял приказание дважды. Так уж было заведено у нас в коммуне, что любое распоряжение Антона Семёновича выполнялось с первого слова.

Дисциплина у нас чувствовалась во всём, даже в такой мелочи, как вызов к Антону Семёновичу в кабинет. Одно время Макаренко завел такой порядок: если ему нужно было вызвать кого-либо к себе в кабинет, то дежурный вывешивал возле столовой на доске объявлений маленькую записочку. В ней значились фамилия вызываемого и время явки.

Вызов в кабинет не предвещал ничего хорошего. Обычно тот, кого вызывали, не шёл уже обедать или ужинать, а бежал приводить себя в порядок, — Макаренко ужасно не любил нерях. Он обращал внимание на то, как коммунар входил в кабинет, как докладывал, но, главное первым делом окидывал вошедшего с ног до головы, смотрел, нет ли неряшливости в одежде.

И вот однажды на доске появилась записочка: «Садовский — в 6 ч. 20 м». Я уже знал, в чем дело, и ожидал этого вызова.

Днем, во время работы на электрозаводе, я побежал на второй этаж, к своему дружку Василию Крикотину и, пребывая в хорошем настроении, решил подшутить над работавшей внизу контролером Шурой Усовой. Перегнувшись через перила, я бросил в неё пригоршню алюминиевых стружек. Это заметил мастер и сообщил дежурному по коммуне. Тот рапортовал Антону Семёновичу.

И вот я, подтянутый, весь начищенный до блеска, стою перед Макаренко.

Антон Семёнович спокойно объясняет мне, что мой поступок не достоин коммунара.

— Во-первых, ты обидел девушку, а во-вторых, нарушил трудовую дисциплину, — говорил Макаренко.

Я чувствовал, что покраснел до ушей.

— Ну, вот что, — подумав, сказал Макаренко, — даю тебе два наказания. Первое — это пойти извиниться перед Шурой и доложить мне о том, что ты извинился. Второе — завтра после школы будешь шесть часов сидеть под арестом у меня в кабинете.

Я, конечно, извинился перед Шурой, а назавтра явился к Макаренко.

Антон Семёнович, видно, вспомнил, что я отставал по украинскому языку. Порывшись в книжном шкафу, он достал сельскохозяйственную книгу на украинском языке и сказал:

— Вот, сиди, читай.

Я без охоты стал читать скучную книгу.

Антон Семёнович сидел за письменным столом и что-то писал. Тишина. Я время от времени искоса поглядываю на Антона Семёновича. Он углубился в работу, а я делаю вид, что читаю.

Но вот Антон Семёнович выходит из кабинета, и я начинаю рассматривать картинки. Когда же Макаренко появляется, я снова преображаюсь в послушного ученика. Затем он опять оставляет кабинет и на этот раз уже на полтора часа. Время тянется томительно медленно.

Когда раздался заводской гудок, извещавший о конце рабочего дня (и о конце моего ареста), Антон Семёнович сказал:

— Ну, расскажи, что ты прочел? О чём там написано?

Я ровным счетом двух слов не мог связать. Макаренко понял, что книгу я так и не читал.

— Ну, так вот, — сказал он. — Завтра после школы снова приходи ко мне в кабинет под домашний арест.

Назавтра я явился. На этот раз Антон Семёнович достал из книжного шкафа рассказы Тургенева. Книгой я увлекся, особенно рассказом «Муму». Когда была дочитана последняя страница, я обратился к Антону Семёновичу.

— Я закончил. Рассказать о прочитанном?

Макаренко и без того видел, что книга мне понравилась. Он сухо сказал:

— Не надо. Поставь книгу в шкаф и можешь идти.

Я вышел «на волю». Но никуда меня не тянуло. Я постоял один у «тихого клуба» и подумал: «Как это Антон Семёнович всё видит? Ведь вчера он сразу узнал, что я книги не читал, а сегодня даже ни о чем и не спросил меня — видел, что книга мне понравилась…».


Макаренко умел малейший повод использовать в воспитательных целях. Как-то произошел со мной случай, который запомнился мне на всю жизнь. В столовой, во время обеда, я бросил в одну из девочек хлебный шарик. Вести себя таким образом у нас в столовой категорически воспрещалось. Дежурный по столовой коммунар Русаков заметил мой проступок и внес мою фамилию в рапорт.

Антон Семёнович подробно рассказал мне всю историю хлеба — от выращивания злаков до хлебопечения. Макаренко говорил, какой ценой достался человечеству хлеб, как тяжел и изнурителен был труд хлебороба, какие грозные силы природы могут в один миг погубить урожай, сколько голодных во всем свете мечтает о куске хлеба…

Слушая его, я испытывал стыд за свою глупость. Я не мог дождаться конца разговора. Передо мною на стене висели часы… Уже два часа длилась беседа… Но разговором дело не окончилось.

Макаренко решил ещё и наказать меня. В столовой я был посажен за отдельный стол — стол провинившихся. Три дня мне подавали еду без хлеба, и никто из ребят не подкинул мне за всё время и корочки! Раз Антон Семёнович наказал меня — никто не имел права нарушить его распоряжение.

За эти дни я порядком соскучился по хлебу. Когда на четвертый день меня перевели на свое обычное место и на столе появилась хлебница с аккуратно нарезанными ароматными и аппетитными ломтиками, я снова почувствовал всю правду слов Макаренко. Взяв в руки хрустящую горбушку, я долго глядел на нее и думал: всю жизнь буду ценить кусок хлеба!..


Несмотря на весь наш неуемный трудовой энтузиазм, Макаренко строго следил за режимом рабочего дня коммунаров. Никакие вечерние и сверхурочные работы нам не разрешались. Тем не менее у нас бывали неоднократные попытки поработать в вечернее и ночное время, что строго запрещалось.

Не могу не рассказать об одном смешном случае, связанном именно с такой попыткой.

В коммуне у нас не раз бывал председатель Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета Григорий Иванович Петровский, возглавлявший одно время Центральную комиссию помощи детям. И вот в один из своих приездов Григорий Иванович сказал коммунарам:

— Буду, ребята, аплодировать вам, когда выполните план и дадите стране семь тысяч электросверлилок…

Семь тысяч сверлилок! Эта цифра сверлила мозги каждого коммунара.

А тут еще Антон Семёнович добавил:

— Дадите семь тысяч — получите две недели дополнительного отдыха в Сочи.

Это было весьма заманчиво. Еще две недели у моря… И вот началась ударная работа. Мы решили во что бы то ни стало дать семь тысяч сверлилок. Трудились старательно, но потом выяснилось, что в положенное рабочее время нам, пожалуй, не справиться.

Когда в один из вечеров Антон Семёнович уехал в город, у нас мгновенно возник план: проникнуть внутрь завода и поработать. Но как быть со сторожем? — старый дед закрыл цех на засов, да еще лом продел в дверную ручку и уселся у входа. Решили по пожарной лестнице взобраться на стеклянную крышу, а оттуда по веревке спуститься в цех. Так и сделали. Включили рубильник, и вот сорок токарей, строгальщиков, шлифовщиков сосредоточенно склонились над станками.

Сторож, заметив свет внутри цеха, попробовал поднять шум, но ребята связали его веревкой и сказали:

— Слушай, дед, мы люди хорошие. Если скажешь Антону Семёновичу, — прощайся с бабой и жизнью…

Дед понял всю серьезность своего положения и о случившемся Антону Семёновичу так и не сказал.

В тот вечер мы поработали на славу. Ребята установили постовых на аллее, чтобы вовремя сигнализировать о приближении макаренковской машины.

— Как только покажутся фары, сразу давайте знать! — сказали мы постовым.

И действительно, едва автомобиль, на котором ехал Антон Семёнович, свернул с Белгородского шоссе на померковскую аллею, мы выключили в цехе рубильник. Незаметно выбрались из цеха и спустились по лестнице вниз. На этот раз всё обошлось благополучно, Макаренко ни о чем не догадывался.

Семь тысяч сверлилок мы все-таки дали в короткий срок и получили две недели дополнительного отпуска.

О нашей ночной работе мы сказали Антону Семёновичу много позже, уже в Сочи. Он ничего не ответил, только улыбнулся.


Росли мы в коммуне обыкновенными детьми. И шалили, как обыкновенные дети. Антон Семёнович в общем снисходительно относился к нашим детским забавам, к ребячеству, к остроумным и веселым выдумкам и никогда не сдерживал нас в этом. Впрочем, если наши шалости переходили границы, нам попадало и от Макаренко, и от Совета командиров, и от общего собрания коммунаров.

В детстве я был невероятным шалуном. Коммунары звали меня «Сад» или ласкательно «Садик», взяв для этой клички первый слог моей фамилии — Садовский. И вот, зная мою склонность ко всякого рода нелепым выдумкам, ребята часто подзадоривали меня:

— А ну, Сад, оторви!

— Ну-ка, Садик, покажи класс!

Долго меня упрашивать не приходилось. Я всегда был готов «отколоть» какой-нибудь «номер». И хотя за свои проделки я порядком и часто весьма горько расплачивался, тем не менее, каждый раз я вновь и вновь охотно шел на какую-нибудь новую проделку.

Однажды я решил подшутить над хорошим, добродушным человеком — заведующим рабфаком коммуны и преподавателем украинского языка Евгением Сильвестровичем Магурой, за что мне пришлось потом краснеть перед всем коллективом коммуны. Впрочем, и по сей день, встречаясь с Евгением Сильвестровичем, я ощущаю жгучую неловкость за свою ребяческую выходку.

Мы стояли группой у входа в здание. Вдали показался Е. С. Магура. Кто-то из хлопцев шепнул: «А ну, Сад, оторви!» Когда учитель подошел, я поклонился ему в ноги и нараспев, как какой-то холоп, произнес:

— Здравствуйте, Евгений Сильвестрович!

Педагог не растерялся. С чувством достоинства и превосходства он посмотрел на мою согбенную до самой земли фигуру и сказал по-украински:

— Товаришу Садовський, xiбa ж це стаpi часи, що в ноги кланяетесь?.. I не соромно ж вам… Ай-ай-ай!

Учитель с сожалением посмотрел на меня.

Вызвали меня потом в «тихий клуб» на общее собрание, поставили «на середину», под самую электрическую лампочку и велели держать ответ.

Антон Семёнович поддержал мнение ребят о том, что я должен пойти к Е. С. Магуре и извиниться перед ним, что я немедленно и сделал.

Евгений Сильвестрович долго и обстоятельно беседовал со мной о старом и новом времени, говорил о достоинстве советского человека, о том, как должен он себя держать в обществе.

Затем на эту же тему разговаривал со мной и Антон Семёнович. Он не только дал мне понять неуместность моего поступка, но и вообще говорил об уважении к старшим, к педагогам.

Это была мне наука на всю жизнь!


Из рабфака я пошел работать на завод, затем служил в армии, прошел всю войну от Сталинграда до Берлина, а после войны приехал в Харьков и все послевоенные годы работаю мастером на заводе «Теплоавтомат».

В коммуне, благодаря заботам Антона Семёновича, я приобрел несколько производственных профессий: работал токарем, слесарем, шлифовщиком, красил штативы для фотоаппаратов, собирал фотоаппараты, полировал линзы для объективов, работал на револьверном станке…

Всё это пригодилось мне в жизни. Работая на производстве, я узнал все особенности обработки металла и стал мастером своего дела.

Вот и сейчас на моем участке трудится 40 человек: фрезеровщики, строгальщики, токари, револьверщики, разметчики. Я хорошо знаю тонкости их работы и всегда могу прийти каждому на помощь. И за это я благодарен Антону Семёновичу.

На войне я был старшиной, артиллеристом-наводчиком. Воевал в армии Чуйкова в период обороны Сталинграда, был на I Украинском и I Белорусском фронтах. Жизнь в коммуне Дзержинского подготовила меня к службе в армии. Я не только знал технику, умел обращаться с инструментами и делать нужные расчеты, но и знал уже, что такое четкая и строгая дисциплина.

После войны мне стало известно от моих друзей-коммунаров, что многие дзержинцы успешно несли службу в рядах Советской Армии. И вот невольно думаешь о том, как в своё время далеко видел Макаренко, как, несмотря на все нападки на него «олимпов», упрекавших Антона Семёновича в «солдатчине», он всё же настойчиво воспитывал из нас смелых, дисциплинированных, подтянутых людей, всегда готовых к защите родного Отечества.

(В сб.: «Удивительный человечище: воспоминания об А. С. Макаренко». — Харьков: Харьковское книжное издательство, 1959.)



Оставить  комментарий:

Ваше имя:
Комментарий:
Введите ответ:
captcha
[Обновить]
=