Игорь Петрович Иванов и коммунарская методика

кленовые листья

На главную
Штаб на Двине

РУМЯНЦЕВА Вера Николаевна

Штаб на Двине

Когда рукопись этой книжки была готова к печати, мы послали ее в тот самый штаб на Двине, о котором она написана, в город Архангельск.

Удивительный это город. Живут в нем лесопильщики, рыбаки с больших морозильных траулеров, химики, строители, студенты. Рядом с девятиэтажным домом — дощатая мостовая. Станешь в очередь за свежей газетой, и вдруг оказывается, что перед тобой стоит моряк с французского судна, а позади тебя — с греческого.

Так вот, рукопись мы послали в штаб. Там ее прочитали и ответили примерно так:

— Что ж, тут написана правда. Да и как могло быть иначе, если журналистка Вера Румянцева живет в Архангельске и все десять лет работы штаба дружит с нами и помогает нам. А что изменены имена и фамилии всех, кроме В. А. — пусть, мы не против. И что в книжке есть вымысел — тоже не страшно, потому что вымысел честный: нет ничего такого, чего у нас не могло бы быть. Мы ведь понимаем, что автор должен рассказывать свободно, не цепляться за мелочи. В общем, все правильно.

И тогда рукопись пошла в типографию. А что это за штаб и кто такой В. А., — вы узнаете, когда прочтете книжку.

Операция «Снег»

Зимним вечером Катя Воронина, ученица восьмого класса, сидела одна на кухне и решала примеры по алгебре. При этом она почему-то поглядывала не столько в задачник, сколько в окно, за которым густо валил снег, а с окна каждый раз переводила взгляд на телефонный аппарат — новенький, кофейного цвета, — который стоял здесь же, на кухне.

С телефона все и началось.

Дело было прошлой осенью. Однажды утром в большую новую квартиру Ворониных коротко позвонили и вошел монтер, совсем юный парнишка в потертой кожанке.

— Здорово, — сказал парнишка Кате, будто они век были знакомы. — Ты одна дома? Показывай, куда телефон ставить.

Нужно было дать отпор подобной бесцеремонности. Но Катя так обрадовалась долгожданному телефону, а вид у парнишки был до того простецкий и компанейский, что она ответила так же запросто:

— Вытирай ноги и проходи. Нам нужно две розетки, в комнату и на кухню. Папа часто звонит по междугородному, а на кухню из комнаты не слышно.

— Так, — отозвался парнишка. — Значит, проверим заявку. Точно. Аппарат вам полагается переносный.

Двигался и работал он так быстро, что у Кати в глазах зарябило. Ровно через полчаса в аппарате тихонько звякнуло. Парнишка набрал номер, подул в трубку и сказал:

— Зиночка? Это я. Ну-ка, набери меня. — Он назвал пять цифр и положил трубку. Аппарат помолчал и зазвонил. — Да. Порядок.

Пока он, постукивая молоточком, вел под самым потолком проводку, а потом привинчивал к деревянным кругляшам розетки и подключал аппарат, Катя успела рассмотреть монтера. Заметила даже, что его левый мизинец обмотан изоляционной лентой,— должно быть, поранил чем-нибудь острым. Белобрысых и сероглазых ребят много в Архангельске, а вот такого говорливого — поискать. Чего Катя не заметила, — так это того, что она сама очень похожа на пришельца. И не только тем, что беленькая и сероглазая. Было явное сходство в разрезе глаз, в небольшом твердом подбородке.

Парнишка вдруг широко, до ушей улыбнулся Кате, и ей стало жаль, что он сейчас уйдет. Стесняясь, она спросила:

— Ты есть хочешь? У меня палтус с картошкой. Я много нажарила, а есть некому. — В доме Ворониных нет-нет и готовили на отца, хоть он и был в это время где-нибудь в другом полушарии. Выходило это как-то нечаянно.

Парнишка нисколько не удивился, а рассмеялся.

— Во угадала! Я сегодня еще не ел, даже чаю не пил. Давай, раз все равно выбрасывать. Моя бабка, знаешь, как приговаривает? «Ешь, подружка, девяту шаньгу, я ведь не считаю». Тебя как звать?

— Катя.

— А я Витька Смирнов. Уж полгода работаю. Скоро в армию.

— Ты хорошо работаешь, быстро.

— Чего копаться-то. Родители у тебя кто?

— Отец плавает, мать медсестра в больнице.

— Подружек много?

Подруга у Кати была одна. Но теперь ее родители переехали в Мурманск, а письма — не то. Нет у Кати подруг.

— Вот это да! — с набитым ртом изумился Витька. — Да ты что, старуха! Как же это, без друзей-приятелей? — И он покрутил головой с таким искренним сочувствием, что Кате захотелось подложить ему побольше картошки.

— Про АГШШ слыхала? — спросил Витька, дуя на блюдце и разглядывая Катю с интересом, как странное явление природы.

— Это городской штаб, что ли?

— Архангельский городской штаб школьников имени Аркадия Гайдара, — отчетливо выговорил Витька, и на его лице появилось очень серьезное и какое-то непримиримое выражение. — Дворец пионеров, первый этаж. Пойди и скажи: хочу, мол, работать.

— А что делают члены штаба?

— А ты что, сразу членом штаба хочешь быть? Ого! Этого еще добиться надо, заслужить, чтобы тебя выбрали. Ничего, и так поработаешь. Можешь прямо к нам, в гайдаровскую группу.

— Ты разве в штабе? Ты же не пионер, не школьник.

— Ха! Не школьник. У нас и студенты есть, и работяги. Если мы выросли, так что же нам — все бросить? Да вот погоди, познакомишься с В. А. — он тебе мусор из головы повычистит.

— Кто это — В. А.? — спросила Катя с любопытством, оставляя без внимания обидные слова о мусоре.

— Не знаешь? — поразился Витька. — А еще в Архангельске живешь. — Витька поднялся из-за стола и довольно небрежно кивнул в знак благодарности за угощение. — Владимир Анатольевич Сотрудинов, запомни. Он раньше был инженер. Потом сделал штаб. Потом пошел работать инструктором в горком комсомола, чтобы от штаба не отрываться. А теперь он секретарь горкома. В штабе, если всех считать, кто помогает, — человек пятьсот, не меньше.

Приличия требовали, чтобы Катя сделала равнодушное взрослое лицо.

— Ты думаешь, я приду? — сказала она, как бы сомневаясь, хотя ей было совершенно ясно, что такой независимый и прямой человек, как Витька, не потратил бы ни единой минуты ни на какой штаб, если бы штаб этого не стоил. Но приличия все-таки взяли свое и загнали Катю в тупик. — Не знаю, не знаю…

«Вот и все, — с ужасом подумала Катя. — Теперь Витька ответит как-нибудь так: «Не придешь — не надо. Обойдемся. Привет».

Катя будто ухнула на санках с крутой горы, — знакомое чувство только что сделанной непоправимой глупости.

Но тут Витька ее поразил.

Он уже прищурился, уже чуть раздвинулись углы его губ в недоброй усмешке, и вдруг он как будто что-то вспомнил, что-то услышал внутри себя. Принес из комнаты гитару, — когда он успел ее высмотреть? — примостился, взял аккорд и запел немного истошным, не своим голосом, как почему-то поют под гитару все подростки, но музыкально и с чувством:

Ах, если б только раз
Мне вас еще увидеть,
Ах, если б только раз…
И два… и три…
А вы и не поймете
На быстром самолете,
Как вас ожидала я до утренней зари!
Да!

— Слова Гайдара, музыка моя, — подмигнул он Кате, оборвав мелодию. — Приходи! — вдруг перешел он на таинственный шепот. — Не придешь, дура будешь. Это же — дело, мы сами хозяева. Ну, пока!

Он уже насвистывал где-то на лестнице. Хлопнула дверь подъезда. Неясным шумом, шорохом отозвалась гитара на столе в прихожей.

…Это было осенью, а теперь за окнами валил и валил снег.

Катя подошла к аппарату, расправила шнур и снова положила трубку на место. В ту же минуту аппарат зазвонил под ее рукой.

— Квартира Ворониных? — спросил служебный, механический голос. — Вам телеграмма на номер телефона. Можно прочесть? Слушайте. Телеграмма из Одессы. «Прилетаю завтра двенадцать тридцать. Целую. Папа». Вы поняли? — И вдруг телеграфистка засмеялась, услышав Катин радостный вопль. — Ну, вижу, поняли. Встречайте.

Катя заметалась по квартире, зажгла свет во всех комнатах, запустила громкую музыку и только что принялась отплясывать невесть какой дикарский танец, как телефон зазвонил снова.

— Да, — сказала Катя, с трудом переводя дух. — Слушаю. Да, это я…


Степан Васильевич Воронин только что принял ванну, выпил стакан крепчайшего чая с домашним печеньем и теперь расхаживал по квартире, — в белоснежной рубашке, плотный, по-летнему загорелый, со светлым ежиком коротко остриженных волос. Он говорил, а Катина мама, Елизавета Ивановна, слушала, то оглядывая украдкой праздничный стол, то убегая проведать кухню, где что-то шипело и булькало. На диване громоздились свертки и пакеты.

Ждали Катю.

— Представляешь, — оживленно рассказывал Степан Васильевич, — два часа добирался из аэропорта на машине! Не город, а сплошной сугроб. Три раза застревали, откапывались. Везде траншеи, человека не видно — над снегом шапка плывет, только и всего. Подумать только — сегодня утром гулял по Одессе, там снега и вовсе нет. Давно начался снегопад?

— С пятницы.

— Морозище лютый, как бы не обморозились ребятишки. Видел я на проспекте Космонавтов — целая команда трудится. Значит, и Катерина где-то там… В первый раз она меня не встретила.

— Горе мне с ней, — Елизавета Ивановна вдруг сорвалась с места и через минуту вернулась из кухни, вытирая руки о передник. — Думала, пирог сгорел… Помешалась девка на своем штабе и мне голову заморочила. Да еще звонят целыми днями по телефону.

— Звонят? — переспросил Степан Васильевич и с хрустом разгрыз яблоко, взяв его из раскрытого чемодана. — Что ж, звонят, значит, нужна. Это неплохо, когда звонят.

— Ты уж скорей на защиту. Папина дочка! А вчера из треста очистки спрашивают, сколько ребят будет, да когда машины посылать. Я говорю: «Вы не туда попали». А они: «Нет, как раз туда, нам в штабе дали телефон Ворониной. Только, наверно, нам ваша дочка нужна». Видишь, какое дело. Дочка вперед матери вышла.

— Ничего, скоро явится, поговорим, — обнадежил Степан Васильевич, взглянув на часы с явным нетерпением. — На таком морозе долго не поработаешь. Ну, а в школе как? Появились наконец подружки? Как они ладят? Катерина мне давно не писала.

— Подружек хоть отбавляй, — усмехнулась Елизавета Ивановна. — Это сегодня у нас затишье — снег копают. А то ни минуты покоя нет. То в дверь позвонят, то в телефон. Пристрожу девку, а она: «Мама, у нас операция!» Мало мне в больнице своих операций, еще дома — дочкины. Ты бы наставил ее на ум. Похудела, извелась. Юбку я ей вот на столько ушила. А насчет школы ничего не скажешь, старается. Тройки у нас — редкость…

Звонок в дверь раздался в седьмом часу.

Два снежных призрака, два обледеневших полярника стояли за дверью. Брови, ресницы, воротники — опушены инеем. Руки слегка расставлены, должно быть, не гнутся.

Призрак поменьше проговорил девчоночьим голосом: «Папка!» — и уткнулся в грудь Степану Васильевичу. Призрак побольше откашлялся и хрипло бормотнул:

— Здрасте.

— 3-замерзли, — непослушным языком выговорила Катя. — У Витьки, кажется, нос поморожен. Знакомься, папа, это Витька.

Степан Васильевич уже втаскивал обоих в прихожую и стягивал шапки и пальто. Витьку он увел в ванную — оттаивать и растирать побелевший нос. Катя уже грелась своим любимым способом, обхватив маму руками и тихонько раскачиваясь вместе с ней.

Когда началась раздача подарков, призраки уже совсем отошли, отогрелись и превратились в живых и здоровых, хотя и усталых, Витьку и Катю. Маме досталась нарядная и невесомая шерстяная кофточка, Кате — мохнатый голубой свитер, а Витька, поскольку он был нежданным гостем, получил всего-навсего шариковую ручку на двенадцать стержней. Все новые и новые подарки появлялись на свет, пока наконец Степан Васильевич не сгреб в угол дивана ворох упаковочной бумаги.

— А теперь — за стол. Мать, приглашай нас! Катерина, ставь музыку и тащи своего приятеля!


Степан Васильевич попадал домой не часто. Два или три раза в год, когда судно заходило в какой-нибудь советский порт, он брал билет на самолет до Архангельска. Пока судно стояло под погрузкой или разгрузкой, второй механик Воронин успевал навестить семью и как раз вовремя вернуться на борт.

Каждый раз, когда отец оказывался дома, Катя с нетерпением ждала того часа, когда она ляжет в постель — Катя спала на диване в столовой, — а он придвинет к дивану кресло, усядется, по привычке проведет рукой по коротко остриженным волосам и скажет:

— Ну, спрашивай.

Отец будет отвечать на ее бесконечные расспросы и сам рассказывать о товарищах по экипажу, о южных и северных портах, о разных морских случаях; в прошлый раз это был рассказ о том, как в штормовую погоду передавали с борта на борт врача, спешившего сделать итальянскому моряку операцию аппендицита. Отец будет рассказывать и присматриваться к дочке.

На этот раз рассказывала Катя.

— Да ты не торопись, ты по порядку, — сдерживая улыбку, повторял Степан Васильевич. — Значит, тебя выбрали — как это называется? — ага, в Совет Дела. И вы дали объявление в молодежную газету. Мол, требуются добровольцы.

— На операцию «Снег».

— Да, на операцию «Снег». А ночью ударил мороз. И что же?

…Распахнулась наружная дверь, в школу ворвались клубы морозного пара, и словно в прорубь ныряя, отряд окунулся в ледяной воздух. В розовом небе остывало ослепительное солнце. Сперва показалось, что мороз невелик. Но ребята знали: кажется не холодно, пока человек только что из тепла, пока мороз не забрался во все складочки и щелочки.

Перекресток завален сугробами, словно огромными подушками. Зашаркали лопаты, ударили ломы. Началось!

Ломов оказалось мало, и долбилыцики то и дело менялись. Сгребали снег с тротуара, кололи толстый слоистый лед. Широким фронтом двинулись на мостовую. Навстречу, с противоположного тротуара, пробивался отряд соседней школы.

Кто-то выдумал, что если посыпать лед солью, его легче колоть. Не успокоились, пока не притащили из ближайшего магазина две пачки соли. Посыпали лед, ударили ломами — нет, не легче.

По перекрестку прокатился радостный крик: подходили грузовики. Ребята сразу почувствовали себя пехотой, на помощь которой подоспели танки. В кузова полетели первые лопаты снега. Снежные холмы шевелились, подавались и переваливались в ящики кузовов.

Перерыв. Собрались кучей, отдышались, огляделись. Перекресток уже стал своим, обжитым, вроде школьного участка. Машины спокойно и свободно сворачивали влево, вправо.

— У Таньки ухо побелело!

Словно раненого с поля боя, повели Таньку в магазин отогреваться. И снова взялись за лопаты. Азартно отбрасывая снег, всё пробивались и пробивались навстречу соседям. И вот передовой мальчишка с налету отшвырнул последний пласт снега и лопатой зацепился за лопату встречного добровольца.

— Соединились! Ур-ра!

— Копай!

— Долби!

— Наша берет!

Шарканье и стук, хохот и крики.

Кто-то скомандовал, показывая на последний сугроб, еще громоздившийся посреди перекрестка:

— Взять штурмом! Вперед! За мной!

Ребята с воплями бросились к сугробу, мешая друг другу. Закружился маленький белый смерч — и вот уже грузовик, рыча, отъезжает от перекрестка, увозя снежную гору…

— Папа, а ты видел Гайдара? — вдруг спросила Катя. — Он же в нашем городе жил, работал.

— Я тогда был маленьким. Сколько мне было? Ну, пять, ну, шесть. И Гайдар был совсем не знаменитый. Только начинал.

— А мы ездили в гайдаровскую экспедицию, — быстро заговорила Катя. — Нашли няню Тимура, того самого, сына Аркадия Петровича. Она нам случай рассказала. Однажды пошли они в кино, Гайдар с сыном и няня. Кино кончилось, вышли на улицу. А тут мальчонка плачет. Шапку у него украли, понимаешь? Гайдар его расспросил. В семье пятеро детей, отец извозчик, живут бедно. Аркадий Петрович снял шапку да на мальчонку и надел. Тот до того обрадовался, даже «спасибо» забыл сказать, помчался домой. Гайдар ему: «Эй, парень!» Мальчонка остановился. «Ты теперь на Чапаева похож. Ну, беги!».

Лицо у Кати порозовело, глаза блестели. Степан Васильевич слушал, кивал, — видно было, что он хочет о чем-то спросить, но все не выберет подходящую минуту.

— Папа, а в твоей школе были тимуровцы?

— Ну, как же. Тогда все ребята играли в Тимура и его команду. Нас пятеро было, помогали семьям бойцов, огороды пололи, ну, там, воду, дрова, что придется.

— А потом что было?

— Как это — потом?

— Ну, куда ваша команда подевалась?

— Куда подевалась? — Степан Васильевич встал, задернул оконную занавеску и снова сел в кресло. — А у нашего Тимура бабушка умерла, у него только и было родных, что бабушка. Ну, отправили его в детский дом. А нас больше никто не позвал, не собрал вместе. Так и не стало команды… Тебя, вижу, позвали. Верно?

Катя молча кивнула.

— Теперь я тебя спрошу.

Катя снова кивнула и села на постели, устраиваясь поудобнее.

— Вот вы работали, расчистили улицы… Кое-где… Но ведь это вроде рапорта на линейке: сделано столько-то. А ты скажи мне по-человечески, что такое ваш штаб?

Катя нахмурилась и задумалась. Несколько раз она собиралась заговорить и не заговаривала.

— Ну, у нас есть девиз. «Наша цель — счастье людей». Когда его скажут, мы все отвечаем: «Мы победим! Иначе быть не может!». Понимаешь?

— Понимаю. — Степан Васильевич кашлянул. — Слова… красивые, могу только приветствовать. Но это опять вроде линейки или парада. А суть-то в чем? Можешь ты мне это сказать?

…Руки и ноги у Кати гудели, на правой варежке появилась порядочная дырка. Вдруг Катя почувствовала, как кто-то крепко взялся за черенок ее лопаты, и уже хотела огрызнуться на своего сменщика, но оглянулась. Перед ней стоял Витька Смирнов.

— Привет, старуха! — Витька улыбался до ушей. — Устала? Давай повкалываю. На вот сухарик, пожуй. У нас только-только смена кончилась, я — сюда. Давай, давай лопату.

Усталость разом слетела с Кати, ей стало надежно и спокойно. Она отдала лопату Витьке и с наслаждением выпрямила спину…

— Папа, — сказала Катя. — Ну, я не могу объяснить. Просто у меня в штабе много товарищей. Есть даже очень хорошие. Вот, например, Витька. Ты его знаешь. Хотя мама говорит, что он слишком самостоятельный. И мы всё делаем вместе… разное, что нужно. И нам хорошо. Понимаешь?

— Теперь понимаю, — осторожно кивнул Степан Васильевич. — Я рад за тебя. Но скажи мне еще…

Резкий, требовательный звонок. Катя вихрем слетела с дивана и в одной рубашке просеменила к телефону.

Она поговорила с каким-то Борькой. Это были отрывочные расспросы и восклицания, вроде: «Ну? А учителя что? Правда? А двадцать третья? А восьмая? А в Соломбале сколько? А девчонок много было?». Потом положила трубку.

— Слышишь, папка? Семьсот человек работало! Вот тебе и мороз! Операция «Снег», ура! Слышишь?

В комнату заглянула Елизавета Ивановна, но Степан Васильевич одним взглядом, незаметно для Кати, отправил ее обратно. Катя стояла посреди комнаты, что-то обдумывая, потом метнулась к книжному шкафу.

— Вот. Читай.

— «Закрутилось, заскрипело тяжелое колесо, — читал вслух Степан Васильевич, — вздрогнули, задергались провода: «три-стоп», «три-стоп», остановка! И загремели под крышами сараев, в чуланах, в курятниках сигнальные звонки, трещотки, бутылки, жестянки. Сто не сто, а не меньше пятидесяти ребят мчались на зов знакомого сигнала…»

— Вот и все. Пусть не трещотка и не жестянка. Пусть телефон. Но позвонить он может в любую минуту. Понимаешь?

Степан Васильевич наклонил голову.

Большой пятиэтажный дом, где жили Воронины, возвышался среди деревянных домишек, как океанский теплоход среди портовой мелочи. В нем светилось одно-единственное окно. Но вот и оно погасло. Снеговой фронт уходил все дальше от Архангельска, на юг.

Трудная ночь

На Двине лето, белые ночи. Хорошо видна спящая деревня на высоком коренном берегу, поросшие кустарником острова. Сонно теплятся красные и белые огоньки бакенов. Дремлет вдали темный столбик старинной церквушки.

На заливном лугу — разноцветные, туристского образца палатки. В них разместилась летняя коммуна городского штаба, около сотни ребят, приехавших на очередной коммунарский сбор.

Возле мачты с флагом, спиной к Двине, стоит часовой. Его заедают комары. Он присматривается к просеке, уходящей в заросли ивняка, он кого-то ждет. Отвлекает его от наблюдений шум в крайней палатке.

— Не спят, — бормочет себе под нос часовой. — Весь отряд не спит. А может, и весь сбор. Тут разве заснешь, когда такое дело…

Но вот на просеке появляется маленькая, очень подвижная фигурка. Размахивая руками, она устремляется к крайней палатке и ныряет в нее. Спустя несколько минут возникает другая фигура, рослая и медлительная. Она неторопливо влезает в соседнюю палатку.

— Оба пришли, — шепчет часовой, — и Бухмин пришел, и Цыганков. Значит, кончилось. Обсудили.

В палатках слышен говор, шум и выкрики. Потом все смолкает. Часовой переминается. Больше всего на свете ему хочется помчаться во все лопатки туда, к ребятам, и узнать, что же все-таки постановил совет штаба насчет Коли Бухмина. Но время застыло на месте, разводящего все нет и нет. Часовой прикладывает к уху циферблат наручных часов и слышит сразу два звука: тикают часы, и по всему лугу начинает накрапывать дождь. Быстро темнеет. На коммунарский лагерь надвигается туча.

Часовой вдруг замирает и подтягивается. Идут! На просеке показываются трое: разводящий, новый часовой и кто-то еще… Часовой вглядывается и, вдруг забыв, что он уже как-никак семиклассник, по-детски складывает губы трубочкой: «О-о-о!»

Андрей Пролетарский — вот кто идет третьим.

Значит, он приехал ночным теплоходом. И попал на совет штаба. Самый старый, самый уважаемый штабист. Он уже институт окончил. Инженер.

Трое подходят к мачте. Сменяются часовые. Андрей Пролетарский снимает брезентовую накидку и накрывает ею плечи нового часового. Потом поворачивается к старому часовому и протягивает руку.

— Здорово, Саня.

— Здорово, Андрей, — очень свободно и независимо отвечает Саня. — Что там решили, на совете? Выговор, или что?

— Рубль пятнадцать, — негромко отвечает Андрей.

Этот непонятный для постороннего человека ответ оказывает неожиданное действие. Саня отшатывается, будто его ударили, смертельно оскорбили. Он даже отступает на шаг.

— Ты что? Вы что? — почти кричит он. — Такого парня — из штаба! Со сбора! Бухмина! Эх, вы! Обрадовались! Вам бы только принцип показать!

— Ошалел? — хмуро говорит разводящий. — Ребят разбудишь. Но Андрей уже кладет руку на Санино плечо.

— Пошли в сушилку, чаю попьем. С прошлого года не виделись, так?

Он говорит дружелюбно и настойчиво. Саня вдруг обмякает, на глаза его навертываются невидимые в сумерках слезы, и он послушно идет с Андреем к зарослям ивняка, туда, где темнеет навес сушилки.


В коммунарском лагере строгие законы. И есть самый строгий закон, которому ни один коммунар не хотел бы дать ход.

Один рубль пятнадцать копеек — столько стоит билет на теплоход до Архангельска. Сделал худое дело — получи рубль пятнадцать.

И, конечно, никому из ребят даже во сне не могло присниться, что рубль пятнадцать могут выдать Коле Бухмину. Но тут вышел один случай…

Рослых ребят в Архангельске много. То ли долгие зимы с лютыми морозами вырастили их выносливыми и крепкими, то ли от отцов — поморов и лесорубов — передалась им сила. Но Коля Бухмин и среди рослых был из ряда вон. В пятом классе вымахал ростом с учителя, донашивал отцовские ботинки.

Двигался Коля неторопливо, силу свою показывал редко: ее и так все знали. С круглого, совсем еще детского лица смотрели ясные и спокойные глаза. Он и говорил не спеша. Сперва подумает, потом скажет, а не наоборот, как многие мальчишки. Особой быстротой соображения, правда, Коля похвастать не мог. В первых учениках не числился.

Колю очень любили младшие ребята.

Что бы он ни делал, младшие приходили в восторг.

Вот Коля, их командир, начальник пионерского отдела штаба, несет главное знамя на городском пионерском параде. Майское холодное воскресенье, стадион заполнен белыми рубашками и красными галстуками, играет духовой оркестр, — и с громадным огненно-красным знаменем, которое так и полощется на ветру, идет упругой походкой стройный и плечистый знаменосец. У Коли строевой талант, он и младших обучает строго, но не словами, — Коля все показывает сам. Иногда только скажет, словно отвешивая на весах каждое слово:

— Ходить нужно хорошо-о…

Вот Коля работает в каменоломне. На берегу Двины, неподалеку от коммунарского лагеря, выступают на поверхность длинные плиты желтоватого известняка. Колхозу нужен строительный камень. Коммунары колют известняковые плиты ломами и грузят камень на машину. Коля работает без устали, за двоих, за троих. Только падают со лба капли пота да перекатываются под смуглой кожей шары мускулов.

Вот на коммунарском лугу веселое шествие по случаю какого-то праздника. Ведут под уздцы колхозного коня Арбуза, того самого, который на все лето отдан коммунарам для хозяйственных работ. Морда коня обвязана косыночкой в крупный горошек, на уши нахлобучен картонный цилиндр. А за Арбузом, впечатывая каждый шаг в сочную луговую траву, неторопливо идет Коля и тянет телегу, а в телеге весело скалит зубы не один, не два человека, а целая концертная бригада. Младшие коммунары ликуют. Повезло им с начальником!

Коле тоже нравилось, что младшие ходят за ним по пятам, сломя голову бросаются исполнять его поручения, передают друг другу, как пословицы, его слова. Командовал он младшими справедливо, не обидно, но дисциплину навел твердую. Рассудительный, основательный человек Коля Бухмин.

Совсем другое дело — Алик Цыганков.

Маленький, черноволосый, всегда с нехваткой — то пуговицы, то шнурка в тапочке, он ни минуты не мог постоять или посидеть спокойно. Глаза у Алика бегали, — не от какой-нибудь тайной вины или страха, а оттого, что их хозяину все время требовались новые впечатления. Алик был самым нескладным, незадачливым и неисправным Колиным подчиненным. Соображал он быстро, гораздо быстрее Коли, но это ему не помогало. Он в два счета находил верный путь, и тут же его в два счета заносило далеко в сторону.

Ежеминутно Алику приходила в голову блестящая идея.

— Коля, а давайте редиски насадим и всех на сборе накормим. Она же быстренько вырастет…

— Коля, а можно мы сделаем ниточные телефоны во все палатки? Коробков только много надо…

— Коля, а вот бы устроить фотоохоту! Лося сфотографировать и медведя. И потом вот такую газету выпустить!..

— Коля, а там в кустах три лодки. Возьмем и утянем. А после отдадим, если спросят…

Алику частенько удавалось сбить Колю с толку. Объявлялся аврал, теряли уйму времени и труда, отрядные дела стояли, а все ребята хлопотали и возились под руководством Алика. Потом оказывалось, что редиска требует подъема целины и вообще неимоверных усилий, причем нет даже семян; что по ниточным телефонам ничего не слышно, а сами нитки рвутся и размокают от росы, что лоси фотоохотникам не попадаются, а беспризорные лодки на самом деле вовсе не беспризорные.

Выслушав очередную Аликову грандиозную идею, Коля сказал:

— Хватит нам твоих мыльных пузырей.

И между Колей и Аликом пробежала, так сказать, черная кошка. А вскоре Алик нашел еще один способ заслужить Колину немилость.

Он долго и безуспешно просился в гайдаровскую группу. Его знали и не хотели брать. Но приближался день Гайдара, работы было много, и в конце концов Алика взяли.

Если с палаточного луга подняться по просеке на верхнюю поляну, где руками коммунаров сколочена летняя кухня и обеденные столы под навесом, а потом лесной дорогой попасть на грунтовую, а потом пройти еще с километр, то издали будет виден большой деревянный дом, на все лето отданный коммунарам. Поздними вечерами в доме собирается совет сбора, а в остальное время в полупустых комнатах учится премудростям общественной работы пионерский и комсомольский актив, работают кружки, и неутомимые руки редколлегии, вымазанные краской и чернилами, но не прерывающие заштриховывания, наклеивания, стукотни на пишущей машинке, каждый день выпускают огромную, с простыню, свежую стенную газету.

В самом деле, работы была уйма. Алик все чаще и чаще задерживался в доме после отбоя, все меньше бывал в отряде, пока окончательно не выбился на особое положение. То, чего нельзя было другим, можно было Алику.

Коля хмурился и помалкивал…

В этот день Алик дежурил по столовой. Ему и тут не сиделось на месте, и он поминутно сновал от кухни и обратно, разнося то хлеб, то суп, то второе, а то и пробегал просто так, без особой нужды. Трудился он с небрежным и даже снисходительным видом, словно одолжение делал. Миски с горячим гуляшом он почти швырял через головы коммунаров. А коммунары только что вернулись, кто с поля, кто с камушка, тесно заполняли скамейки, ели с аппетитом и не обращали ровно никакого внимания на Аликовы штучки. Один только Коля, когда перед ним мельтешил Алик, тяжело отводил глаза.

Когда всеми уважаемый командир отряда Сергей Гурьев, молчун и работяга, задержавшийся по делу, появился позже всех под навесом и сел за стол, Алик необыкновенно долго не замечал его. До тех пор, пока Сергей не взмолился:

— Алька, да покорми ты меня!

И после этого Алик еще не раз пробегал мимо Сергея. Наконец он принес суп, но поставил миску перед Сергеем с таким ожесточением, что изрядно плеснул на стол. Повернулся и убежал. Сергей глянул на качающийся в миске суп, на ребят, встал и выбрался из-под навеса.

Все это происходило не при тишине и общем внимании, а среди неясного гула разговоров, стука ложек о миски, беготни дежурных. Никто не заметил, что командир отряда что-то больно быстро пообедал. Даже самому Алику лишь на минуту показалось, что он перехватил. Алик почесал было затылок, глядя вслед Сергею, но вскоре уже снова метался под навесом, собирая пустые миски. Только раз он встретился глазами с Колей Бухминым, и на этот раз отвести глаза пришлось Алику, — такая откровенная ненависть глянула на него из-под Колиных насупленных бровей. Но и тут Коля ничего не сказал.

Они встретились перед ужином на лесной дороге.

Алик спешил из дома в свою палатку, чтобы взять забытый в ней красный галстук и вернуться в дом на репетицию — вечером Алик выступал в группе чтецов, потому что был день Маяковского. Коля, наоборот, направлялся из палатки в дом за бутылкой какой-то замечательной жидкости от комаров, которую он выпросил у «стариков». Коля был звеньевым, но привык заботиться обо всем отряде. К тому же ему хотелось хоть чем-нибудь порадовать Сергея Гурьева.

Коля увидел Алика издалека. За те несколько минут, что они сближались, он припомнил Алику все. Алик же не видел Колю, потому что, как обычно, вертел головой по сторонам, ни на что в особенности не обращая внимания. Он шел и насвистывал, очень довольный какой-то своей очередной идеей.

Шел, шел и наткнулся на Колю.

Коля шагнул к Алику, и Алик оторопело уставился на него, но Колино лицо ничего не выражало. Оно только было раскрасневшимся, как от быстрой ходьбы. Не успел Алик рта раскрыть, как Коля коротко, не размахиваясь, ударил его в лицо.

Удар ошеломил Алика силой и неожиданностью. Коля что-то громко сказал, — Алик не расслышал, он был слишком ошеломлен, — и, не оборачиваясь, зашагал дальше.

Ни Коля, ни Алик не слышали, как в кустах над дорогой, там, где росла старая толстая рябина, хрустнула ветка.

Коля вернулся в палаточный лагерь с обещанной бутылкой и до самого ужина мазал прозрачной жидкостью младших ребят — словно забор красил.

Алик на ужин не пришел. Руководителю чтецов, тоже «старику», только что окончившему театральное училище, он объяснил, что выступать не может, потому что разбил нос.

— Тю-тю, — покрутил головой руководитель. — Вот это гуля. Как сказал Есенин, «ничего, я споткнулся о камень, это к завтраму все заживет». — У руководителя чтецов на любой случай находились подходящие стихи.

Что Коля Бухмин промолчал о столкновении на лесной дороге, нет ничего удивительного. Удивительно было то, что о нем промолчал и Алик. Он мог без конца распространяться о пустяковой царапине, полученной в каком-нибудь походе, а тут не сказал ни слова ни единому человеку.

И все-таки наутро по отрядам поползли неясные слухи. К обеду слухи усилились, и наконец, после вечерних отрядных «огоньков», на которых выкладывается начистоту все — хорошее и худое — грянул гром. Запыхавшийся рассыльный просунул голову в одну, а потом в другую палатку.

— Бухмин! Цыганков! Бегите в дом, быстро! На совет штаба вызывают…


— Садись, Саня, — сказал Андрей Пролетарский. — Дежурный, чай есть у тебя?

Он взял у молчаливого дежурного чайник, подвинул Сане пустую кружку и налил ее темным отваром с крупными чаинками. В сушилке было темно, только пламя в топке печи освещало лица. За печью на веревках сушилась одежда, а здесь, возле входа, стоял грубо сколоченный дощатый стол с такими же скамьями.

Дежурный зевнул и ушел за печь. Саня отхлебнул горячего, очень сладкого чаю.

— Ты как, в порядке? — как бы мимоходом спросил Андрей. — Успокоился? Можешь говорить?

Саня кивнул, опустив глаза. Но, разговаривая с Андреем, отводить глаза было нельзя. Почему — он и сам не знал. И Саня поднял взгляд на Андрея.

Худое лицо, нос с горбинкой, курчавые волосы — все было знакомо Сане. Но лучше всего запоминались глаза Андрея, которые всегда казались Сане горячими. Сейчас, к тому же, в них стороной отражалось пламя печи. Во все время их долгого разговора Саня смутно чувствовал, что, во-первых, ему никогда не угадать, что скажет Андрей в следующую минуту, а во-вторых, что Андрею важен не он сам, Андрей, и не Саня, а что-то другое, главное, какая-то общая правда. Эту правду Андрей в любом деле и в любом разговоре искал с той силой, которая и подчиняла ему и «стариков», и новичков. Коммунары подтягивались, когда появлялся Андрей.

— Знаешь, в чем тут главная беда? — спросил вдруг Андрей, и Саня почувствовал себя значительным человеком, от которого многое зависит на сборе. — Беда в том, что по лагерю ходят слухи! Понимаешь? У нас, в штабе, на коммунарском сборе — слухи. Может, мы теперь и до сплетен доживем? — И Андрей с брезгливым выражением взглянул в топку печи, словно примеряясь, как ловчее отправить туда связку слухов или охапку сплетен.

Еще одна трудность в разговоре состояла для Сани в том, что перед ним все время маячили кусты над лесной дорогой, где росла старая толстая рябина, из которой Саня давно собирался сделать себе палку. Ночью, под клятвой, он рассказал соседу о происшествии на дороге. Сосед клятву сдержал, в этом Саня не сомневался, но в палатке, видно, спали не все.

Из-за печи появился дежурный. Он сердито зевнул, помешал в печи кочергой и снова скрылся в темноте.

Чувствуя, что тонет, Саня уцепился за соломинку. Он сказал тихо и неуверенно:

— Бухмин ведь за дело его ударил.

— Ударил — это ерунда, — слегка махнул рукой Андрей, и Саня даже вздрогнул от неожиданности. — Мало ли что бывает среди мальчишек. Иногда нужно и ударить. Не в том дело. Ты пойми: Коля Бухмин — член штаба. Раз у него не оказалось других средств, кроме кулака, значит, и весь штаб бессилен. Должна же быть разница между штабом и компанией в подворотне! — Андрей глянул на Саню и засмеялся. — Пей чай. Заговорил я тебя? И я тоже выпью.

Оба они задумались, прихлебывая из кружек.

Перед Саней, невесело размышляя о чем-то, сидел «старик». И Саня готов был сидеть с ним вместе, разговаривая и попивая чай, хоть до утра, даже рискуя, что Андрей напрямик спросит, кто мог видеть происшествие на лесной дороге.

«Старики» частенько наезжали на коммунарские сборы. Кто прибывал на весь отпуск, кто выкраивал денек из служебной командировки и делал крюк в сотню, другую километров, кто вырывался из города на субботу и воскресенье.

Как взрослые, отделившиеся дети в крестьянских семьях, наезжая домой, прежде всего чинят крышу, или колют дрова, или выкапывают урожай картошки, так «старики» прямо с теплохода являлись в коммунарский лагерь, просили зачислить их в отряд и ломали камень, работали в поле, готовили концерт, задавая новый темп отрядной жизни.

Но первым, главнейшим их делом, наверное, были вот такие откровенные разговоры с младшими. И это настолько вошло в привычку, что Сане казалось совершенно естественным и само собой разумеющимся, что Андрей, взрослый человек, инженер, сидит сейчас не в городской квартире с товарищами по проектному институту, а среди сырого двинского луга с недомерком-мальчишкой, да еще разговаривает с ним в полную меру откровенности.

Такие разговоры да еще ночные споры после заседания совета лучше всего помогали штабу не накрениться, не сбиться с самого трудного и самого верного пути.

— Знаешь, Саня, — заговорил Андрей, опять раскрывая книгу их разговора где-то на середине, в самом неожиданном месте, — знаешь, что я… что мы, «старики», думаем? Место коммунарских сборов пора переносить.

Он замолчал.

— Почему? — удивился Саня. — Тут что, разве плохо? И привыкли к нам. Живи да живи.

— То и плохо, что привыкли. Вот ты представь себе: приезжает на сбор новичок. Кто такой? Коммунар. А, ну раз коммунар, значит, от копачевского колхоза ему общее уважение. Но ведь этого уважения добился не он, не новичок! Добились его другие ребята, те, кто раньше тут жил и работал. И выходит, что новичок-то приезжает на готовенькое.

Сане отчего-то стало жарко, особенно ушам, хотя дрова в печи горели все так же ровно.

— Ну, это пока — так, планы, — успокоил Андрей, покосившись на собеседника. — Ты мне скажи, что теперь будет с Бухминым?

После долгого обдумывания, во время которого Андрей успел подкинуть дров в печь и укрыть двумя пальто заснувшего дежурного, Саня посмотрел на Андрея откровенным взглядом запутавшегося человека:

— Даже придумать не могу. А что с ним будет?

— Думаешь, я знаю? — пожал плечами Андрей. — Трудно сказать. Как говорится, можно только догадываться.

Андрей сцепил кисти рук и положил их на стол. Голос его стал жестким, резковатым.

— Могут быть два случая, — заговорил он, словно перед ним был не растерявшийся Саня, а совет штаба в полном составе. — Либо Бухмин — человек штаба, и тогда он рано или поздно к нам вернется и снова заработает все, что потерял. Либо уйдет навсегда… Уйдет и не придет… И значит, Бухмину нужен не штаб, а что-то другое, вокруг да около. Может быть, просто хорошая компания. Может быть, то, что для младших он — кумир и авторитет. И спортом у нас хорошо заниматься, — Андрей кивнул в сторону футбольного поля, которое помнило многие подвиги Коли Бухмина. — Значит, главного в штабе Бухмин не понял.

Андрей почти лег грудью на стол и близко заглянул в глаза Сане.

— А что главное? А то, что мы все думаем друг о друге, — сказал он, понижая голос и немного даже смущенной улыбкой прося извинения за высокие слова. — И то, что у нас в штабе во всем — чисто. И есть знамя, на всю жизнь, что бы там ни было…

— Это я, — осипшим и сдавленным голосом вдруг горько заговорил Саня. — Это меня… Я их видел тогда на дороге… От меня все пошло… Никто бы не знал… А теперь вот Кольку… — И Андрею пришлось долго возиться и хлопотать, и отпаивать водичкой рыдающего Саню. Утешить его было нечем.


Саня крепко спал после трудной ночи. Когда он, мигая и щурясь, вылез из палатки, то увидел необыкновенное зрелище. Два отряда стояли строем перед палаткой совета штаба. Дверное полотнище штабной палатки было откинуто, и оттуда гурьбой вылезали члены совета.

Не считаться с этим четким строем было нельзя. Коммунары, загоревшие на полевых работах, в хорошо обмятой полевой туристской одежке, опустив по швам большие, заметно вытянутые нелегкой работой кисти рук, вслушивались в то, что им говорил один из членов совета штаба. Потом до Сани донесся взрыв негодующих голосов. Слов не слышно было.

— Чего это они? — спросил Саня, все еще окончательно не проснувшись и тараща глаза, у пробегавших мимо двоих ребят и тут же спохватился: один из этих двоих был Алик Цыганков со своим все еще слегка распухшим, ненавистным Сане носом. Алик вместо ответа прибавил скорости, но другой мальчишка остановился и охотно объяснил:

— За Кольку пришли просить, за Бухмина. Чтобы из штаба выгнать, а на сборе оставить. А то футбол завтра с соседним лагерем. И вообще…

Он пустился вдогонку за Аликом, а Саня поплелся к своей палатке строиться на завтрак. Здесь, под навесом, он услышал очередную поразительную новость: по просьбе двух отрядов Колю оставили, — не в штабе, конечно, а на сборе. Но при этом совет штаба запретил ему делать какую бы то ни было работу. Коля переходил, говоря приблизительно, на положение гостя. Он мог загорать, купаться, ходить в столовую. Он не мог приносить пользу.

Санина голова от всех этих сложностей пошла кругом, но навалились отрядные заботы, и он понемногу забыл о Коле. А к вечеру в отряде были соревнования по ориентированию. Нужно было пройти по азимуту добрых три километра.

В таких соревнованиях Саня привык занимать первые места. Говорили, что у него компас в голове. И в самом деле, через густые заросли ивняка, ольхи и осин Саня всегда точно выходил на условленный мысок или одинокую избушку, или знак речной обстановки. И на этот раз Саня ровным уверенным шагом подвигался в чаще, наперед зная, что скоро будет поляна. Но, уже вынырнув головой и плечами на открытое место, он тут же испуганно сунулся обратно.

Посреди поляны, совсем близко от Сани, сидел на пеньке Коля Бухмин и, нагибаясь, механическими движениями руки вырывал пучки травы, а потом складывал их в кучу. Куча была уже довольно большой, и значит, Коля проделывал свое бессмысленное упражнение долго.

Видеть Колю за подобным занятием было так странно, а его большие руки, сильные ноги, крутые плечи так явно томились бездельем, что у Сани перехватило горло.

Саня поплелся обратно.


Нехотя он доедал свою порцию макарон с мясом, когда чья-то рука положила рядом с миской сложенный листок бумаги.

— Тебе Пролетарский велел передать, — значительно сказал дежурный.

Саня покраснел, потому что разговоры за столом моментально стихли и все глаза были уставлены на записку, а прочесть ее вслух или пустить по рукам Саня боялся, — неизвестно ведь, что в ней. Наскоро выпив кружку киселя, он выскочил из-под навеса и завернул за угол кухни.

На листке, неровно вырванном из блокнота, было написано всего несколько слов:

«Мало что, кем ты мог бы быть. Важно, кто ты есть»

Саня только через год наткнулся на эти слова в одной книжке. Это была «Школа» Гайдара.

Десять тысяч томов

Федя Мышов проснулся оттого, что его брат Пашка крикнул ему в самое ухо:

— Библиотека горит! Бежим смотреть!

Федя хотел было выругать Пашку за то, что пристает со своими глупостями, и повернуться на другой бок, но что-то заставило его приоткрыть глаза. После этого пришлось сесть на постели и оглядеться. Лицо у Пашки было испуганное и обрадованное сразу. Пашка не врал.

Ни матери, ни отца в избе не было. Зимнее темное утро глядело в окна. И самый краешек тьмы за окном был как будто слабо подсвечен красным фонариком.

— Чего копаешься! Сгорит ведь!

Пашка приплясывал у двери — ему не терпелось бежать. Удерживала его привычка: братья жили дружно и все делали вместе. Они были погодки. Пашка учился в третьем, Федя во втором.

Когда выбрались из переулка, увидели зарево и услышали частые удары по железу. Федя, страшась, приостановился. Сейчас же мимо пробежали две женщины, за ними парень с ведром. Пашка дернул Федю за рукав, и они помчались.

Деревянный дом, в первом этаже которого помещалась какая-то контора, а наверху — детская библиотека, медленно погружался в огненную реку. Сухое дерево горело светло и жарко. Временами пламя вспыхивало сильнее, и стоявший кругом народ отшатывался. На снегу стояли в беспорядке канцелярские столы и стулья, заваленные конторскими книгами. Мужчины возились возле пожарной машины, тянули шланг в колодец и пробовали качать, налегая на длинные рукояти. Все понимали, что спасти дом уже нельзя.

В толпе громко заговорили женские голоса, и Федя с Пашкой, которым зрелище необыкновенно понравилось, стали пробираться туда. Они пролезли сквозь толпу — благо, никто не обращал на них внимания — и увидели новую картину.

Женщины, то плача и уговаривая, то сердито крича, держали за руки библиотекаршу Марию Прокопьевну. Увидев ее, Федя еще издали заулыбался во весь рот. Мария Прокопьевна была полная смешливая женщина, очень любившая Федю. То, как она рвалась к горящему дому и как ее удерживали, было очень похоже на игру. К тому же нос, щеки и лоб библиотекарши были вымазаны сажей, словно для потехи. Но тут Федя увидел глаза Марии Прокопьевны, и все веселье разом кто-то прихлопнул. Феде стало тоскливо и страшно, а Пашка засопел и сказал:

— Мучается, что книги горят.

Слова эти Федя понял не сразу.

Федя в первый раз пришел в библиотеку совсем маленьким, когда еще не знал ни одной буквы. Он пришел с матерью, и ему понравилось в библиотеке. Там было чисто, светло и, главное, тепло. И библиотекарша была добрая. Это выяснилось, когда Мария Прокопьевна, поговорив и посмеявшись с Фединой матерью, раскрыла книжку с картинками, обняла Федю большой теплой рукой и стала читать ему из книжки смешное:

Одеяло убежало,
Улетела простыня,
И подушка,
Как лягушка,
Ускакала от меня…

Потом Федя вырос, стал школьником и приходил за книжками с портфелем, который у него висел за спиной на сыромятных ремешках.

Любимая Федина книжка была «Чук и Гек». Федя был уверен, что тайга, в которую отправились Чук и Гек, чтобы повидать отца, — та самая тайга, которая окружала его село. Феде хотелось быть таким же, как Чук, — запасливым. Гека он был бы не прочь иметь своим приятелем.

И вот теперь Федя стоял и смотрел, как Марию Прокопьевну усаживают на стул. Хороший стул с мягким сиденьем, поставленный прямо на снег — это было удивительно. Но сегодняшним утром все было удивительно. Женщины стояли вокруг стула, одна из них держала кружку с водой, и Мария Прокопьевна пила, стуча о кружку зубами. Какой-то дядька, наклонясь к ней, приговаривал виноватым басом:

— Видишь, какое дело, Прокопьевна, лестницы нигде не найдут. Была бы лестница, можно бы в окно попасть. Да теперь уж поздно, огонь не пустит. Ты себя не казни, твоей вины нету. Ночью, должно, в конторе загорелось, так что сделаешь?

Люди выстроились в ряд и передавали ведра, выплескивая воду. Передние швыряли воду в пламя. Бревна шипели, вздымался пар, и снова огонь продолжал свое дело.

Марию Прокопьевну повели прочь. Федя оказался на дороге, и она почти наткнулась на него. С трудом узнавая, положила руку ему на шапку, сказала неверным голосом:

— Ну что, Федюшка? Остались мы с тобой без книжек…

Федя с изумлением и страхом смотрел в неузнаваемое лицо библиотекарши. Ему прежде и в голову не приходило, что этот пожар, похожий на веселый праздник, с толпой народа, передачей ведер, гудением и треском пламени, звоном падающих стекол, светом и жарой может погубить тихую библиотечную комнату, ее книжные полки и тот отлакированный локтями читателей деревянный барьер, вдоль которого Федя столько раз шаг за шагом проходил в очереди.

Он вдруг понял, что горит. Горел этот самый барьер! Горела книжка про Чука и Гека! И ничто, ничто не могло их спасти.

Федя глянул в измученное перепачканное лицо Марии Прокопьевны, крепко обхватил ее руками и заплакал.


Дима Сенчуков жил в Архангельске уже третий год. Это был обыкновенный мальчишка, крепкий в кости, темноволосый и кареглазый. Улыбался редко, зато широко. Отличался он от всех ребят только выносливостью и большим терпением.

Дед Димы в свое время валил деревья лучковой пилой, а отец прежде был сплавщиком. Оба эти занятия как раз и требуют и выносливости, и терпения, и вполне возможно, что они передались Диме по наследству.

Когда составлялись футбольные команды, капитаны ссорились из-за того, в чьей команде будет играть Дима. Все знали, что Дима будет всю игру бегать как заведенный, и везде успеет, и обязательно отобьет мяч, когда уже, кажется, все пропало, — вратарь лежит на земле, а чужой нападающий занес ногу, чтобы забить гол.

Холодным осенним днем старшая вожатая послала Диму во Дворец пионеров, в городской штаб школьников.

Дима занес домой портфель, покормил рыбок и канарейку, пообедал сам и, захватив блокнот и шариковую ручку, как велела вожатая, сел на трамвай и поехал во Дворец.

Записывать было нечего. Где-то в далеком сельском районе, — Дима сразу же забыл, в каком именно, но это было и не важно, — сгорела детская библиотека, и нужно было собрать по городу книги, чтобы ее восстановить. Про себя Дима одобрил задание. Он очень хорошо знал, что такое хорошая книжка в долгий зимний вечер в деревне. И вообще он любил вот такие, совершенно ясные поручения, которые можно, что называется, потрогать руками.

Рядом с собой Дима услышал отчетливый шепот:

— Мы первое место займем. Вот увидишь. Спорим?

Дима покосился на соседа. Это был очень нарядно одетый мальчишка в модной кожаной курточке. На коленях у него лежала дорогая папка, тоже кожаная, с тиснением и разводами, и он то и дело принимался вертеть эту папку в руках, выставлять ее напоказ, а потом снова укладывал на колени. Сосед Диме не понравился. Еще меньше Диме понравились сказанные соседом слова.

В тот же вечер он сговорил двоих приятелей, раздобыл маленькую тележку, и пока совет дружины обсуждал задание и решал, с чего начинать, они начали обход своей улицы.

Улица, на которой жил Дима Сенчуков, была как бы наглядной историей Архангельска. В глубине ее стоял старинный двухэтажный купеческий особняк — в нем помещался детский сад, — затем шли тоже деревянные дома, одноэтажные и двухэтажные, поновее. И, наконец, тянулся длинный забор, за которым строители закладывали фундамент громадного девятиэтажного дома.

Первым на их пути был деревянный дом в два этажа, на каждом этаже четыре квартиры. Ребята толкнули входную дверь и оказались в холодном коридоре, где горела керосинка на кухонном столе и лампочка под потолком освещала какие-то мешки, ящики, детские санки и сидящую на старом шкафу кошку. Дима огляделся и постучал в ближайшую дверь.

Дверь эта почти сейчас же приоткрылась, и, придерживая ее, выглянула высокая полная старуха с большим рыхлым лицом, раскрасневшимся, будто после бани. Увидев красные галстуки, старуха отрицательно замотала головой.

— Нету, нету никакого железа. Все обобрали. Или вам чего, бумаги? И той нету, шаром покати.

— Понимаете, бабушка, — начал Дима. Но старуха перебила его:

— Заходите давай, а то тепло вынесет, — распорядилась она, и ребятам ничего больше не оставалось, как перешагнуть порог. В большой, очень опрятной комнате кипел на столе самовар, и ребятам так и захотелось удобно усесться вокруг стола и отведать вон тот румяный пирог-рыбник, от которого так вкусно пахло.

— Не пойму, чего вам надо, — призналась хозяйка, — недослышу я, вот беда-то. Да, да, — вздохнула она, — да, деточки, на левое ухо еще как-никак, а в правое хоть из пушек стреляй.

— Понимаете, бабушка, — заорал Дима, — библиотека сгорела!

— Сгорела? — обеспокоилась старуха. — Спала, что ль? Старая али молодая, сколько годов-то ей?

— Да нет, никто не сгорел, — надрываясь, поправился Дима. — Мы книжки собираем, понимаете ...

— Ну, не сгорела, так и ладно, — успокоилась хозяйка. — Испугалась, верно, родная ты моя. Так вы что, на погорелое место собираете? Что-то малы уж больно. Ну, я дам, дам. — Она призадумалась. — Кофту дам теплую, да из белья. Ведь и денег, верно, нужно?

Ребята отворачивали носы, изо всех сил стараясь удержаться и не прыснуть со смеху. Один только Дима не сдавался и продолжал, надсаживаясь, объясняться с хозяйкой. И он добился своего. Старуха догадалась, о чем ее просят, призадумалась, а потом полезла на полку и достала из-за коробок и свертков несколько книг, перевязанных зеленой тесемкой.

— Нате, берите. Валентин, как в армию уходил, наказывал в школу снести, да все вот не соберусь. Внучек мой, Валентин…

Старуха говорила еще что-то, но ребята, поддакивая и не слушая, поспешно выбирались в коридор. Там пересмотрели книги. Они были в хорошей сохранности и все как одна — сказки.

— Теперь куда?

— Стучи в соседнюю. Сильнее!

— Дай, я!

Соседняя дверь распахнулась рывком. Немолодой мужчина в морском кителе, надетом поверх теплого серого свитера, молча глянул на ребят, так же молча их выслушал и закрыл дверь. Ребята помялись в нерешительности. Но дверь снова распахнулась, и в руках у Димы оказалась тяжелая стопа книг, — сразу оттянуло руки. Дверь захлопнулась, щелкнул замок.

— Всё, — кивнул Дима. — Ну-ка, отбавьте, тяжело ведь.

Теперь один сторожил тележку с книгами, а двое обходили квартиры. Им открывали озабоченные и улыбающиеся люди, женщины и подростки, старики и дети. Почти из каждой квартиры они уносили книги. Многие жильцы расспрашивали подробности о пожаре, звали прийти еще.

На третьем часу обхода запросился домой один из Диминых помощников, следом за ним — другой. Книги отвезли в школу, сложили у дальней стены в пионерской комнате. Комната — большая, а книг совсем мало, может быть, полсотни…

Назавтра собирать книги вышла вся дружина.

Между домами, во дворах, у подъездов маячили сборщики. Кто на тележке, кто в рюкзаке, кто так, в руках, везли и тащили в школу связки и стопки книг.

Через несколько дней Диму послали с запиской в городской штаб.

Только что выпал первый чистенький снежок, и в трамвае говорили о зиме, гадали, сколько дней простоят в январе сорокаградусные морозы и чем порадует любителей хоккея архангельский «Водник». Дима, стоя на задней площадке и поматываясь из стороны в сторону вместе с вагоном, вслушивался в разговор двух пожилых женщин. Обе они были в осенних пальто из какой-то синтетики, у обеих на коленях стояли большие наглухо застегнутые сумки.

— Вы своего с моим не сравнивайте, — говорила женщина помоложе. — Ваш при отце растет, не то, что мой, безотцовщина. Только и знают, что на брюки цепочки понашивать, да по набережной с гитарами. Вот и весь толк от них, и вся помощь. Это уж не знаю, кого и благодарить, что в первый раз на хорошее дело…

— Может, подхода к нему не было?

— Как же. Всяко подходили. А вот, чтобы бегал, книжки собирал, да еще неизвестно, для кого, — где-то там пожар был, библиотека, говорят, сгорела, — уж я сама себе не верю. Думаю, не снится ли мне.

— По всему городу собирают. Штаб какой-то у них, или что.

— Есть же на свете добрые люди, дай бог им здоровья. Хоть бы за моего Сашку взялись, с потрохами бы отдала. Только сделайте из него человека, не дайте парню пропасть.

Еще одна женщина вступила в разговор. Слегка прищурилась и сказала негромко:

— К нам тоже приходили за книгами. Мы не дали.

— Конечно, нужную книжку зачем отдавать.

— Нет, нет, — женщина понимающе улыбнулась. — У нас есть лишние книги, и нам их не жаль. Но приходили всё подростки. Мы подумали-подумали… Насобирают книг, продадут в «Старую книгу», да еще папирос накупят или вина. Это же, знаете, какой народ…

Женщины озадаченно промолчали, а Дима весь напрягся, подбирая сокрушительные справедливые слова, чтобы ими уничтожить на месте эту подлую тетку. Но тут двери, шипя, раздвинулись, и впереди наискосок открылось здание Дворца пионеров. Дима, как ошпаренный, выскочил из вагона.

В комнате штаба книгами был занят целый угол. За столом сидел очень веселый черноглазый мальчишка и говорил по телефону. На его куртке пестрело множество значков.

— Да, это я, — говорил мальчишка, видимо, только что сняв трубку. — Здравствуйте, Владимир Анатольевич. Нормально. Еще две школы были. Сейчас посмотрю, у меня записано. Пока что, значит, три тысячи пятьсот две. Сегодня еще тысячи полторы будет. Откуда звонили? Из рыбопромышленного техникума звонили, из пединститута… Потом из мореходной школы. Ага. Наверное, сегодня привезут. В штабе? Сейчас никого нет, только какой-то парень пришел с запиской. Тебя как зовут? — в упор спросил он Диму. — Дима Сенчуков. Что сказать? Ладно. Нет, не скучаю. А вы откуда знаете? А у вас, правда, есть такой значок? Вот это да! На что меняете? Ой, тогда спасибо, только не забудьте. До свиданья.

Мальчишка повесил трубку и покосился на свои значки, а потом встал из-за стола и подошел к Диме.

— Тебе Владимир Анатольевич велел обязательно подождать. — И мальчишка оглядел Диму с явным интересом.

Через полчаса по коридору послышались быстрые шаги — и вошел невысокий, молодой еще человек, русоволосый, с внимательными светлыми глазами. Вид у него был усталый и озабоченный. Он поздоровался, подсел к дежурному и наскоро расспросил его, а под конец достал из кармана пиджака что-то маленькое, блестящее и вложил дежурному в руку, от чего тот так и расцвел. Затем человек пересек комнату и подсел к Диме.

— Давай знакомиться. Меня зовут Владимир Анатольевич. А ты Дима Сенчуков, ведь правда? По-моему, я тебя видел… — И Владимир Анатольевич, — В. А., как звали его между собой штабисты, — очень свободно и бегло перечислил три или четыре сбора актива, на которых и в самом деле был Дима.

После этого, словно бы не заметив, насколько Дима удивлен, В. А. стал задавать вопросы.

Он не спросил ничего такого, о чем Диму не спрашивали в разное время разные взрослые. И все-таки каждый вопрос казался Диме необыкновенным, потому что необыкновенно было для него внимание и интерес, которые отражались на этом взрослом лице.

— Ты знаешь, — понизив голос, неожиданно сказал В. А. — Ваша школа пока что собрала книг больше всех. — Дима сразу вспомнил мальчишку с кожаной папкой, который обещал завоевать первое место. — А ты — лучший сборщик в городе! — В. А. произнес эту последнюю фразу, как бы не веря такому огромному успеху, а затем повторил ее уже с полным убеждением и весь просияв: — Лучший сборщик в городе! Вот ведь ты какой молодец!

Тут В. А. сделал очень характерное для него движение. Он оглянулся по сторонам, как бы ища, кого подозвать, заставить вникнуть в их разговор и восхититься Диминым успехом, и понять, каким образом он этого успеха добился и нельзя ли всем добиться того же. И снова поглядел на Диму, все так же безудержно радуясь за него.

Они говорили не больше четверти часа. Прощаясь, В. А. улыбнулся Диме, потрепал его по макушке, а потом исчез так же стремительно, как появился. Но забыть этот разговор Дима уже не мог. В эти четверть часа он нашел очень важное, за что нужно было крепко, всеми силами держаться. И вдруг он понял: ради одного вот такого взгляда В. А. он, Дима, готов не то что книги собирать или делать любую другую работу, но даже прыгнуть с зонтиком с крыши Дворца пионеров.


Прошла весна, прошло лето, и Мария Прокопьевна получила ключ от просторной комнаты в новом клубе. Понемногу она начала обзаводиться книжными полками, столами, стульями, ящиками картотеки и прочим библиотечным имуществом. После пожара неделю пролежала в постели, а отлежавшись, с удвоенным усердием принялась за дело.

Она удивилась, узнав, как много людей торопится ей помочь. Звонил большой начальник из Архангельска, бандероли и ящики с книгами шли из областной и районной библиотеки. В середине осени Мария Прокопьевна выдала читателю первую книгу и не удержалась, с озабоченным видом ушла к дальней полке и там постояла, перебирая корешки переплетов и справляясь с подступившими слезами.

Книг было мало. Новенькие, пахнущие сосной полки пустовали. Островки книг только резче обозначали эту сиротскую погорельческую пустоту.

И вот в хмурый зимний день зазвонил телефон и Марию Прокопьевну вызвали в Архангельск.

Крича в трубку и напряженно вслушиваясь в далекий, слабой ниточкой голос, Мария Прокопьевна все больше уверялась, что происходит какая-то путаница. Пионеров, откуда-то взявших пять тысяч книг и теперь даривших эти книги ее библиотеке, очевидно, на свете быть не могло. Но даже если бы это были пятьдесят книг, нужно было ехать.

Мария Прокопьевна села на самолет и прилетела в Архангельск. Ее сразу же направили во Дворец пионеров.

У двери штаба она остановилась и перевела дух. Она очень волновалась, потому что сейчас должно было выясниться, сколько же книг собрано на самом деле. Если бы Мария Прокопьевна верила в бога, она, наверное, перекрестилась бы. Но в бога она не верила.

Она вошла, и ей показалось, что она попала на книжный склад.

Стен не было видно. Огромными стопами, чуть не к потолку, громоздились книги. Горели яркие лампы, но казалось, что в комнате полутемно. Где-то за книжными горами слышались голоса и смех.

Из-за книжной стопы, как из лабиринта, вынырнул темноволосый паренек и карими спокойными глазами уставился на Марию Прокопьевну.

— Вы из Малиновки?

Мария Прокопьевна кивнула.

— Здравствуйте. Мы вас ждем. Вот сюда, пожалуйста.

Мария Прокопьевна протиснулась за пареньком и увидела еще одного мальчика и девочку. Они возились с какими-то списками, разложенными на канцелярском столе.

Паренек очень обстоятельно и толково объяснил, что всего по городу собрано одиннадцать тысяч книг, что половина пойдет в библиотеку Марии Прокопьевны, а другая половина — еще в одну библиотеку, которая создается заново в другом районе. Что его зовут Дима Сенчуков и в его группе еще трое ребят. Пусть Мария Прокопьевна скажет, когда нужно ей помогать. Они помогут.

Мария Прокопьевна услышала эту почти неправдоподобную цифру — одиннадцать тысяч книг — и в душе ахнула. Во всей ее библиотеке до пожара было не больше шести тысяч. Она не могла поверить, чтобы можно было собрать по квартирам так много. Но и не верить она не могла, потому что книжные горы в комнате штаба говорили сами за себя. Опытным глазом Мария Прокопьевна определила сразу: да, тут было не меньше десяти тысяч томов.

С этой минуты Марией Прокопьевной владела одна мысль: как можно скорее переправить книги домой, в Малиновку.

Наконец ко Дворцу пионеров подошел грузовик, и Мария Прокопьевна с ребятами уложила в кузов мешки — двадцать один мешок. Затем в кузов забрался Дима Сенчуков с компанией — они и грузили книги, — Мария Прокопьевна села в кабину, и грузовик двинулся.

Аэропорт был весь заполнен ревом моторов. Взлетали, садились и оглушительно ревели, стоя на земле, у взлетной полосы, маленькие самолеты местного сообщения. Обычно Мария Прокопьевна с трудом переносила этот рев, но нынче он был даже приятен ей: ведь это ревела та сила, которая, как по волшебству, перебросит ее книги домой, в Малиновку.

Тут-то и возникло совершенно неожиданное препятствие.

Этим препятствием оказалось хмурое и нелюдимое лицо начальника отдела перевозок. Оно выражало явное недовольство и привычку к отказам, а бесстрастный служебный голос сказал с несколько презрительной откровенностью:

— У меня все рейсы загружены. Складируйте где-нибудь ваш груз, через месяц-другой, может быть, и отправим. А то подождите весны, увезете на пароходе.

Все это казалось Марии Прокопьевне дурным сном. Ей представлялось, что она у себя в библиотеке, что через барьер тянет руку за книжкой Федя Мышов, но откуда-то появляется вот этот самый недовольный начальник и отводит Федину руку, приговаривая: «Подожди весны, мальчик, подожди весны…»

Стукнула дверь, и Мария Прокопьевна невольно оглянулась. Только что у двери стояли, томясь и подпирая косяки, Дима и его помощники. Теперь там никого не было. Ушли…

Телефон разыскали в сторожке. Сторож вгляделся в лица ребят и строго кивнул на аппарат.

— Звоните, ежели по делу. Только чтобы недолго. Сказал, что надо, — и в сторону.

В. А. не оказалось в горкоме. Диме дали какой-то другой телефон, а по этому другому — третий. И только тогда в трубке послышался знакомый голос.

— Да, я тебя узнал. Где вы находитесь? Ну, рассказывай, слушаю.

Дима рассказал, не жалея красок, о том, как встретили Марию Прокопьевну в отделе перевозок.

— …И все время одно и то же: «Экономика!». Будто без него не знают, что самолет денег стоит. Деньги-то ведь ему заплатят!

— А что ж, он прав, — неожиданно сказала трубка.

— Как это он прав, когда он самый настоящий бюрократ! — возмутился Дима, не замечая, что впервые в жизни говорит о ком-то «бюрократ» и, мало того, спорит с самим В. А.

— Ты думаешь, все же неправ? — как бы размышляя, усомнилась трубка.

— Владимир Анатольевич, позвоните ему! Скажите, чтобы взял книги.

— Я ему не начальник, — с некоторым сожалением ответил В. А. — Идите в отдел перевозок и ждите. Попробую переговорить на высшем уровне.

Тем временем Мария Прокопьевна, всеми силами сдерживая слезы, все более тихо и неуверенно старалась убедить начальника отдела перевозок, что читатели не могут ждать. Она теряла последнюю надежду.

Ребята вошли и молча стали у двери. Начальник поднял голову от бумаг, встретил Димин ненавидящий взгляд, нахмурился и принялся писать что-то. Тикали часы на стене. Время от времени взревывал мотор самолета и в доме тихонько дребезжали стекла.

Зазвонил телефон.

— Да, — сказал начальник. — Так точно. Есть тут такая. У меня до восемнадцатого числа… Да. Слушаю. Есть. Есть. — Он положил трубку и, сделавшись еще нелюдимее, кивнул Марии Прокопьевне: — Приказано отправить ваш груз. Приму без гарантии дня отправки, думаю, дней через пять доставим. — Начальник строго глянул на ребят, потому что у порога произошла короткая возня: сосед в восторге ткнул Диму кулаком в бок, и Дима ответил тем же. — Где он у вас, в машине? Тара, бирки в порядке? Прошу документы.

Не решаясь поверить в чудо и не вдумываясь, откуда это чудо пришло, Мария Прокопьевна торопливо выложила на стол начальника свои бумаги.

На другой день она уже была в Малиновке, а еще через три дня прибыли книги.

С аэродрома их доставлял в Малиновку Захар Иванович, совхозный возчик молока и давнишний заядлый читатель библиотеки. Он поставил Марии Прокопьевне условие: самая интересная из вновь прибывших книг в первую очередь достается ему, — и в два рейса мешки с книгами одолели последние километры до крыльца библиотеки Марии Прокопьевны.

Лошадь резво бежала в свежей колее, сани слегка заносило на поворотах, и Мария Прокопьевна, сидя на мешках и прижимая к себе сумочку с документами на книги, испытывала долгожданное счастье и облегчение.

Она не успела еще расставить книги по полкам, они еще лежали кучами возле стен, как хлынули читатели, прослышавшие о мешках с книгами. Закрыть на день-другой библиотеку у Марии Прокопьевны не хватило духу. И она, торопясь, выдавала и выдавала, поглядывая на толпившихся возле книжного развала ребят всех возрастов.

Дверь хлопнула, и все в комнате оглянулись на вбежавшего Федю Мышова. Он был румяный с мороза, и заметно было, как он вырос за лето, — ходил уже в третий класс, все с тем же портфелем, висевшим у него за спиной на сыромятных ремешках.

— Здрасте, Мария Прокопьевна! — почти крикнул Федя, одновременно принимаясь за несколько дел: он стягивал с головы шапку правой рукой, портфель со спины — левой, а сам в это время восторженно всматривался в книжные горы. — Привезли уж? Вот это да! Книг-то, книг! Анди, анди!

Все засмеялись. Федя вдруг замолк и уставился на какую-то книгу. Забыв про все на свете, он кинулся и схватил, а за ним потянулись к другим книгам еще руки.

— Можно, я эту возьму? — И Федя стал в очередь, уже листая книгу и начиная читать ее.

Книга была «Чук и Гек».

— Тут картинки другие. Хоро-ошие! — сообщил Федя и совсем замолк, читая.

В первый раз Мария Прокопьевна не сказала ему: «Тише, Федя!» Порядок был нарушен, но Мария Прокопьевна не сказала ни слова.


Пришло лето, и Мария Прокопьевна собрала десяток самых усердных читателей, велела им приготовить букеты покрасивее и теплым ясным утром повела их на пристань.

Все время, пока они шли по лесной дороге, кое-где выстланной бревнышками и ветками, ребята старались выпытать, кого они встречают. Но Мария Прокопьевна только посмеивалась и рассказывала какую-нибудь очередную историю.

Когда расположились на двинском берегу, нагляделись на реку, на синий дебаркадер, на поросший кустарником островок, с которого поднималась тонкая струйка дыма, Мария Прокопьевна сказала:

— Скоро придет теплоход. На нем едут в свой лагерь те самые ребята, которые собрали для нас книги. Помните, мы писали им письмо?

— А они большие? — спросил Федя Мышов.

— Есть большие, есть и поменьше, — ответила Мария Прокопьевна. — Они к вам сойдут на пристань, на минутку. Вот вы и отдайте им цветы да скажите «спасибо» за книги. Они вам одних сказок подарили — четыре полки.

Теплоход еще только подваливал к пристани, толстая женщина — матрос дебаркадера — еще только поймала канат, брошенный с теплохода, и обматывала им причальные тумбы, а Федя уже увидел этих ребят. Среди них было двое совсем взрослых, но был и один чуть постарше Феди. Все они, и большие, и маленькие, были в красных галстуках. И еще что-то выделяло их из толпы пассажиров. Может быть, подтянутость. Может быть, то, как дружно, стайкой, они держались, как открыто и дружелюбно смотрели на незнакомых людей.

Они и вправду сбежали по сходням, о чем-то перемолвились с Марией Прокопьевной, а потом, приняв букеты, затормошили Малиновских ребятишек, стали хлопать их по плечу и разговаривать. С Федей заговорил темноволосый парнишка с карими глазами, которого все звали Димой. Он долго махал Феде рукой, когда пароход уже отходил от пристани, быстро удаляясь и становясь совсем маленьким.

— Ты с кем познакомился? — спросила Мария Прокопьевна.

— Я — с Димой, — ответил Федя.

— Вот и хорошо, — сказала Мария Прокопьевна. — Он у меня в Архангельске был главный помощник. А ты будь главным помощником в библиотеке. Хочешь?

Федя оглядел Марию Прокопьевну — не шутит ли, подумал, слегка порозовел и ответил с полным согласием:

— Ну.

В. А.

Дул по-весеннему сырой ветер, снег на Двине потемнел, и по радио говорили, куда подвинулся ледоход. Давно ли он был в верховьях реки, у Котласа, а вот уже добрался до Двинского Березника. А там — дорогое сердцу штабиста Копачево, а за ним Холмогоры и — вот она, весна в Архангельске.

В этот вечер дежурство в штабе было на удивление спокойным. Всего и дел было — позвонить в четыре школы. Члены штаба, которые в этих школах учились, вскоре должны были отчитываться перед своими пионерскими дружинами. Требовалось уточнить даты отчетов. Наташа справилась с этим делом за полчаса.

Справились со своим делом и Вася с Игорем. На стене штабной комнаты висела большая карта города. Звездочками на карте было помечено, где живут члены штаба. Вася и Игорь подновили карту, а одна звездочка переместилась из Соломбалы в Варавино.

Уходить мальчишкам не хотелось, и они просто так посиживали за большим столом. Наташе тоже не хотелось оставаться одной, и она их не прогоняла. Наташа что-то писала в тетрадь, Игорь разглядывал улицу в маленький театральный бинокль, а Вася, положив локти на стол, а голову на руки, смотрел то на Игоря, то на Наташу. Когда это ему надоело, он спросил:

— Вы анкету написали?

— Какую анкету?

— Про В. А.

Время от времени в штабе появлялась очередная анкета, и все штабисты начинали ломать голову над тем, как ответить на нее вполне самостоятельно, откровенно и по возможности не обидно для других. На этот раз анкета была о В. А. Сам он, конечно, про нее не знал.

Наташа строго глянула на Васин вздернутый нос, на его курчавые волосы, независимо сказала:

— Напишу еще. Успею.

— Я не знаю, чего писать, — признался Игорь. — Тут начнешь, так и не кончишь. — И он серьезно посмотрел на Наташу большими темными глазами, словно совета просил.

— А я знаю. Я про футбол напишу, — и Вася расхохотался. — про то, как В. А. из команды выгоняли. — Теперь улыбнулся Игорь и даже Наташа.


Нет больше удовольствия для коммунаров, чем смотреть традиционный футбольный матч двух сборных команд — «старики» против очередного коммунарского сбора.

Команды выстраиваются одна против другой. «Старики» — это рослые парни, а кое-кого вполне можно назвать дяденькой. Единственное, на что надеются коммунары, — это на способность четырнадцатилетних мальчишек без устали носиться по полю оба тайма. Такая беготня «старикам» все же не по силам. Да и проворства того у них нет.

Дует ветерок с Двины. Широкой полукилометровой лентой тянется вдоль берега ровный луг. Закрой глаза — и беги до упаду по упругому зеленому ковру. Впору команду мастеров приглашать на великолепное природное поле.

Свисток судьи! Мяч в игре.

«Старики» сразу же показывают солидный расчетливый стиль. Комбинируют. Играют строго в пас. Смотреть приятно. Но младшие не желают смотреть. Они суетливо и суматошно отбирают мяч у «стариков», и вот уже игра катится к «стариковским» воротам. Нет, невозможно предсказать, кто выиграет.

В команде «стариков» есть игрок, которого нельзя не заметить. Он старательно и нескладно мечется по полю, ошибаясь на каждом шагу. То его нога взрывает дерн рядом со спокойно лежащим мячом, то он отнимает мяч у своего игрока, то останавливает мяч рукой, зарабатывая — хорошо, если не одиннадцатиметровый удар. Этот игрок ладно скроен и, конечно, мог бы быть вполне сносным спортсменом, если бы… Если бы это не был В. А., которому всегда, всю жизнь не хватало времени именно на спорт.

Но вот к В. А. попадает мяч. Поблизости — никого. Может быть, настала минута, о которой на коммунарских сборах будут рассказывать легенды: В. А. забьет гол! В толпе болельщиков поднимается шум, кто-то перебегает поближе к воротам младшей команды, туда же катится мяч, и В. А. догоняет его почти вприпрыжку. Что-то будет?

И в этот миг на пути В. А. появляется подоспевший защитник младших. А всем известно, что обвести хотя бы одного игрока — для В. А. совершенно непосильная задача.

Но В. А. находчив. Подведя мяч вплотную к противнику, он вдруг теряет осанку нападающего, делает серьезное лицо и затевает с растерявшимся защитником разговор! Да, он говорит о вечернем «огоньке», на котором необходимо узнать общее мнение коммунаров о походе в Емецк. Разговаривая, В. А. как бы в рассеянности постукивает мяч носком ноги, перегоняя его поближе к штрафной площадке. Рывок! И В. А. несется к воротам младших, оставляя далеко позади возмущенного защитника.

Тут же у него отбирают мяч.

Во время перерыва между таймами начинается осторожное, деликатное вытеснение В. А. из команды. Распаренная и усталая команда «стариков» сидит кучей неподалеку от поля. Заговаривают о том, что без тренировки играть два тайма очень трудно. И, пожалуй, некоторых игроков, без сомнения, очень полезных и стоящих, нужно заменить. Вот, например, если бы В. А. поболел за их команду, они ручаются за крупный выигрыш. А так, без настоящих болельщиков, дело не клеится.

В. А. с первого слова понимает, к чему клонят «старики». Разговора он не поддерживает. Он принимает гордый, неприступный вид. Может быть, не доберутся, побоятся авторитета. В. А. до смерти хочется играть второй тайм, ему так редко удается побегать по футбольному полю и так нужно загладить промахи первого тайма! Но даже его авторитет оказывается бессильным, и капитан команды в конце концов прямо его заменяет. И В. А. удаляется, смертельно обиженный.

Это настоящий спектакль. Он разыгрывается на двинском лугу каждый год. И каждый год ребята бывают от него в восторге, хотя никто не показывает виду, что все слышал и видел. Десятки глаз с легкой насмешкой и беспредельным сочувствием провожают гордо отходящую оскорбленную фигуру В. А.…


— Нет, я не про то напишу, — сказал Игорь и задумался, вспоминая. Он повернул голову к окну, и вот — не отсвет ли огней проходившего по проспекту трамвая лег на его худенькое лицо? — Я напишу, как мы ездили за Двину убирать картошку…

Маленький буксир, надрываясь и фыркая черным дымом, насилу вытащил баржу на середину реки и повел по быстрине. Был холодный сентябрьский день, воскресенье. Человек тридцать мальчишек и девчонок на барже спасались от ветра за углами и выступами. Все были в ватниках и резиновых сапогах, девочки в платках, мальчики в кепках, а кое-кто в зимней шапке. И только Игорь почему-то решил, что будет тепло, и шапки не надел. У него уже горели от холода уши, баржа казалась неуютной и грязной, а поездка на уборку картошки вовсе не веселой и не героической — а именно так ее задумывали и готовили, — но нудной и никчемной. Игорь внутри себя давал отпор этим мыслям, но они заползали в голову снова, как холодок заползал ему за шиворот.

Проходивший мимо В. А. взглянул на Игоря и остановился. В. А. тоже был в резиновых сапогах и ватнике, но на голове у него была шапка. Старая меховая шапка.

— Что скучаешь? Холодно? — только и сказал В. А. И вдруг Игоревой голове сделалось блаженно тепло. А В. А. уже уходил большими шагами по палубе баржи, и ветер трепал его густые русые волосы.

Немало шапок износил Игорь, но ни одна не грела его так, как эта. Он почувствовал себя, как, вероятно, чувствуют себя малыши, надев офицерскую фуражку отца. Но еще было и тепло. И снова все перевернулось, и баржа была прекрасной, с необычной грубоватой романтикой, и поездка — великолепной.

Поблагодарить В. А. Игорь не успел. Тот уже стоял в кругу девочек, и они дружно, подгоняя одна другую, пели какую-то развеселую песню. Игорь перебрался к ним поближе, вслушался и стал подпевать.

Солнце засветилось белым пятном в облаках, Двина тоже посветлела, и, словно обрадовавшись, неожиданно голосисто крикнул на оба берега тащивший их буксир…


— А что, и мы картошку разгружали, — оживился Вася. — Ты тогда был, Игорек? Вот еще про это напишу, и готово. Надо странички три-четыре…

Штабу нужны деньги. Хотя бы на ремонт комнаты: штабисты сами ремонтируют и сами отделывают по своему вкусу комнату штаба во Дворце пионеров. А фотографы? Они исправно снимают все важные события, но требуют денег на бумагу.

Деньги можно заработать по-разному. Трудная, но выгодная работа — разгружать картошку на товарной станции. На эту работу обычно идут самые старшие штабисты, комсомольцы. Пионеры им только помогают.

На станции, в тупике стоит большой четырехосный товарный вагон. Даже пройти вдоль него — довольно долгая история. А ведь он доверху полон картошкой. Тридцать тонн картошки.

Кладовщик сверяет с накладной номер вагона. Это молодой решительный парень. Он критически оглядывает штабистов и говорит громко и уверенно:

— Порядок знаете? С момента снятия пломбы за вагон отвечаете вы. Сторож охранять его уже не будет. Значит, разгрузить нужно весь, целиком. Картошку затарить в мешки. Ясна картина?

Он улыбается, обнажая ровные металлические зубы. Потом, глядя поверх голов штабистов, что-то прикидывая в уме, уходит. Штабисты берутся за лопаты.

Поддеть грудку картошки на лопату, повернуться, откинуть. Поддеть, повернуться, откинуть. Уже ноют руки. Уже деревенеет поясница. Уже затекла спина. Поддеть, повернуться, откинуть.

Младшие ребята насыпают картошку в мешки.

Поддеть, повернуться, откинуть…

Труднее всего приходится В. А. Там, где дело идет о выносливости нервов, ему можно позавидовать. Сколько раз бывало, что на каком-нибудь слете или сборе все уже с ног валятся, а В. А. как будто вовсе и не устал — везде успевает, со всеми шутит. Но выносливости мускулов у него нет вовсе. А работать хуже других В. А. не согласен.

Старшие штабисты — усталые, потные, с потемневшими лицами — незаметно переглядываются, указывают друг другу глазами на ожесточенно ворочающего лопатой В. А. Когда они успевают сговориться, неизвестно. Но В. А. все чаще отрывают от работы самыми разнообразными просьбами.

То нужно срочно оформить накладную.

То, пока не ушел кладовщик, необходимо договориться о работе на завтра, о следующем вагоне с картошкой.

То младшие сомневаются, правильно ли они затаривают.

То на сцену выступает Вася и жалуется, что ему в глаз попала соринка. В. А. приходится искать водопроводный кран, чтобы вымыть руки. Он долго высматривает соринку в Васином глазу, но так ее и не находит. Впрочем, соринка перестает мешать Васе. Но все это занимает добрых двадцать минут.

И в конце концов выходит, что В. А. все же успел отдохнуть. И он с новыми силами хватается за лопату и кидает, кидает картошку, только русый чуб отлетает в сторону. Работает и присматривает за своей ватагой. И не подозревает, что ватага присматривает за ним…


— Ты куда смотришь-то? В небо? — снисходительно спросил Вася у Игоря, потому что тот и в самом деле задрал бинокль куда-то высоко вверх. — Чего видишь?

Игорь заговорил, не отрываясь от бинокля и растягивая слова для загадочности.

— Это у меня игра такая. В дома. Будто там, — он махнул свободной рукой вверх, в небо, — такие большие дома, этажей в тридцать! Только их не видно, потому что все окна темные. Может, спят уже, кто там живет.

— А кто там живет? — с интересом спросил Вася, ища случая поддеть приятеля.

— Не знаю. Придумать надо. Я еще не придумал. Мне иногда снится, что я смотрел-смотрел на эти дома, и вдруг в них все окна как вспыхнут! Как зажжется свет!

— Вспыхнут! Зажжется! Пожар, что ли? — передразнил Вася. Но видно было, что ему и в самом деле стало интересно, что за дома такие изобрел Игорь. — Да еще тридцать этажей. Выдумал же!

— Ну и что ж такого, — пожала плечами Наташа. — Вон на набережной новое здание строят, четырнадцать этажей. И ничего…

Но Вася уже повалился животом на стол, ухватившись за Игорев бинокль. Началась возня.

— Мальчишки! Перестаньте! Слышите? — закричала Наташа.

Мальчики расцепились, и бинокль остался у Игоря.

— Когда еще твои дома будут, — продолжал задирать Игоря Вася, — Тогда уж все другое будет. Может, и штаба к тому времени…

Тут он понял, что сболтнул лишнее. Наташа пристально и очень язвительно смотрела на него.

— Да? — переспросила она. — Может, и штаба не будет? А вот я, между прочим, слышала разговор. Пролетарский говорил, что там, в другом городе, он поработает еще года два или три. А потом переводится в Архангельск. Он уже все это устроил. А для чего? Для штаба. И другие «старики» тоже не собираются забывать про штаб.

— Пролетарский приедет? Точно? — вскинулся Вася.

— Точненько, Васенька, — пропела Наташа и, вдруг понизив голос, призналась: — У меня тоже есть игра. Не будете смеяться? Вася, погаси свет, надо на улицу смотреть.

Вася щелкнул выключателем, комнатой завладел таинственный полумрак, и вплотную к окну подступила улица, уже освещенная вечерними огнями. За углом, не видная из окна, была трамвайная остановка, возле нее магазин «Гастроном».

— Начинаю колдовать, — слегка завывая, объяснила Наташа. — Я волшебница добрая. Вон там, из магазина, вышла девчонка с сумкой. Колды-баба, колды-дед, — пусть в сумке прибавится килограмм самых лучших яблок!

Девчонка послушно перехватила сумку из руки в руку, словно та и в самом деле потяжелела. Мальчики расхохотались.

— Ура! — крикнул Игорь. — Теперь я. За углом люди ждут трамвая. Колды-баба, колды-дед, — покажись, трамвайчик!

Как будто он только и ожидал Игоревых слов, трамвайный поезд из двух низко сидящих желто-красных вагонов с лязгом подскочил к остановке.

— Хватит, — остановила мальчиков Наташа. — В эту игру нельзя долго играть. И вы очень торопитесь. И кричите. А нужно подумать про человека, на которого колдуешь. Что за человек? Хорошо ему или плохо? И что ему нужно?

И, подбежав к выключателю, она щелкнула кнопкой.

Улица разом отступила от окон, и уже казалось странным даже говорить об Игоревых темных больших домах, в которых мог вспыхнуть невиданный ослепительный свет — до облаков. Они сидели в знакомой штабной комнате, и карта была знакомая, и телефон.

— Я тебя спросить хочу, — начала Наташа, не глядя на Игоря, но передумала: — Потом спрошу.

Неожиданные мысли приходят штабистам, когда они думают о В. А. Вот и Наташе пришла мысль, с которой она никак не справится. Но сначала Наташа вспомнила два случая, когда В. А. не смог настоять на своем…

Окончился восьмой коммунарский сбор. В штабе есть закон: когда дело сделано, нужно разобраться, — как сделали, что вышло хорошо, что упустили, какие получаются выводы на будущее. После восьмого сбора ребята тоже думали, спорили, писали. Но почему-то не с таким, как всегда, запалом.

И вдруг на двери комнаты штаба появился лист бумаги. На нем крупными буквами было написано:

ПРОВОДИТЬ ЛИ ДЕВЯТЫЙ КОММУНАРСКИЙ СБОР?

Прямая черта делила лист пополам вдоль. Слева стояло: ЗА. Справа: ПРОТИВ.

И в той половине, где «против», уже поставили свои подписи В. А., начальник штаба и несколько самых уважаемых «стариков».

Наташа немало помучилась перед неумолимым листом. Это было, как в сказке: налево поедешь — коню пропасть, направо поедешь — самому пропасть. А чтобы протрусить благополучно, не подвергаясь опасностям, — такой дорожки нету.

Либо нужно отказаться от коммунарского сбора, — об этом Наташа и думать не хотела, либо пойти наперекор В. А. и «старикам», — тут душа уходила в пятки, не то чтобы от страха, а от собственной смелости.

Наташа достала шариковую ручку, аккуратно расписалась «за» и глубоко вздохнула.

Через два дня та половина, где «против», все еще оставалась пустынной, а та, где «за», была испещрена подписями. Штаб опрокинул мнение В. А. Но — странное дело — В. А. ходил веселый, даже праздничный, и как будто вовсе не обижался.

Другой случай был пустяковый.

В. А. приехал на коммунарский сбор неожиданно, перед самым ужином. Под навесом уже были расставлены кружки и миски. В. А. отхлебнул из первой попавшейся кружки.

— Почему чай несладкий? Завхоза сюда!

Завхоз пришел, поглядел и с достоинством пожал плечами.

— Песок на столе, вон в тарелках.

— Чтобы чай был сладкий. Ясно?

Завхоз хмыкнул.

— Да ведь так лучше. Один, может, пять ложек кладет, другой — одну. По вкусу.

— Делай, как я говорю! — возмутился В. А. Коммунарские сборы были его детищем, как и весь штаб, и он не переносил малейшего непорядка.

И тут, все так же спокойно, завхоз спросил:

— Почему это мы должны делать, как вы говорите?

В. А. внимательно посмотрел на завхоза. Перед ним стоял паренек, воспитанный штабом, крепко усвоивший, что авторитет дела всегда выше авторитета человека, и уступать этот паренек не собирался. В. А. подумал, повернулся и ушел. Сахарный песок остался лежать в тарелках.

В тот июльский день Наташа записала в дневнике: «Этот случай и вообще весь сбор убедили меня, что на сборе хозяева — только мы сами»…


Из штаба вышли поздно. Вася свернул к набережной, а Игорь с Наташей пошли к Поморской по бесконечно длинному проспекту Павлина Виноградова. Игорь напомнил:

— Ты спросить хотела… Давай, спрашивай.

— Спросить? — удивилась Наташа и вдруг вспомнила: — Да. Но это… такое… Как ты думаешь, может штаб быть без В. А.?

Игорь вытаращил на нее глаза, но промолчал. С недавних пор он все реже выпаливал ответ, не подумав. Потом он сказал:

— Я думаю, теперь может. В. А. уже всех научил — думать самим. Так?

— Так, — согласилась Наташа.

Она вбежала в подъезд, а Игорь двинулся дальше. Он шел по проспекту, и слева и справа двигались ему навстречу каменные и деревянные дома, а над ними была темнота. И снова Игорю казалось, что там тоже дома — десятки этажей, в которых когда-нибудь вспыхнет свет.

Так он шел мимо знакомых сегодняшних домов и загадочных завтрашних, тридцатиэтажных, в одном из которых он заранее поселил В. А.

Некогда играть в шахматы

Шахматный клуб Дворца пионеров звал его в глаза Санькой, а за глаза Солнышком, — за ярко-рыжие волосы и веснушки. Играя в шахматы, Саня Буторин ни минуты не сидел спокойно. Он потирал руки, ерзал на стуле, вскакивал, садился, снова вскакивал и обегал столик, чтобы разглядеть позицию со стороны противника. Но при всем этом играл Саня крепко и, хотя был еще только семиклассником, числился среди лучших. А этого не так-то просто добиться в знаменитом шахматном клубе, команда которого бывала чемпионом республики.

Саня быстро набрал второй разряд и играл на первый. Как-то не явился на очередной тур его противник. Саня гулял по Дворцу, забрел в комнату штаба да там и остался.

Летом его взяли на коммунарский сбор. Но тут у Сани заболела мать, и ему пришлось опоздать на два дня. Выехал он на теплоходе. Они сидели на палубе — Саня и два «старика», ехавшие на сбор в гости, — и сражались в шахматы.

После того как Саня разнес одного «старика» в двенадцать ходов, а другому отдал ферзя и поставил мат, «старики» зауважали Саню и разговорились с ним на равных. Один «старик» был просто-напросто студент в очках, зато другой был знаменитостью: все архангельские мальчишки знали, что его вот-вот заберут в хоккейную команду «Водник». Здоровенный этот парень двигался с такой легкостью, будто по воздуху переступал.

— Как это место нашли, Копачево? — спросил Саня, которому не терпелось побольше узнать про коммунарские сборы.

— А вот так и нашли, — ответил студент и усмехнулся. — Если хочешь знать, я как раз в ту разведку ходил.

— Расскажи! — так и подпрыгнул Саня на деревянном пароходном стуле, каких было много на палубе.

Студент минуту размышлял, с чего бы начать.

— Поехали мы вдвоем, — начал он, явно не торопясь, потому что до Копачева предстояло ехать еще часов пять. — Весна была. Ручьи под снегом. Я и провалился, вот до сих пор, — студент провел себе по груди ребром ладони.

— Костер… — начал хоккеист.

— А то без тебя не догадались бы! — глянул на него студент. — Ясное дело, разожгли костер. Я обсушился. Смотрим, место отличное. Большая ровная поляна на коренном берегу.

— Это — где столовая. Увидишь, — пообещал Сане хоккеист.

— Да, где столовая. С поляны, сверху, все видно: полоса кустарника, за кустарником луг, за лугом Двина. Поглядели назад — а там дорога идет в лес, к большаку. Чего еще надо? Ну, мы к председателю колхоза. Он нас хорошо принял, чаем угостил…

— С шаньгами? — ехидно спросил хоккеист.

— Чаем угостил, — не обращая на него внимания, продолжал студент, — и мы договорились. Разбиваем лагерь на сто человек, часть дня работаем. Колхоз платит за работу, выделяет для лагерного хозяйства лошадь, — ну, там, продукты возить и прочее. Молоко, мясо, картошку колхоз продает со скидкой. Еще у них есть пустующий дом — нам под клуб.

Студент помолчал, глядя на чаек, висевших над кормой парохода. Медленно уходили назад берега, гас закат, а чайки все летели и летели за пароходом, потому что люди приучили их к кормежке.

— Под конец председатель и спрашивает, — снова заговорил студент: — «У вас все такие ребята?» — «Какие?» — «Ну, вот такие. Рассудительные». Тут мы поняли, что дело сделано, поговорили как надо.

Хоккеист достал из кармана куртки хлебную корку и подбросил ее в воздух. Чайки метнулись наперерез, но помешали друг другу, и корка упала в воду. А самая мудрая чайка, поджидавшая внизу, сунула голову в воду и тут же отлетела с коркой в клюве.

— Расскажите еще про сборы, — попросил Саня.

— Не знаю, что тебе рассказать, — пожал плечами студент. — Может быть, про самые первые… Стоп! — Он схватился за сумку. — У меня же тут есть одна штука. Как раз для тебя.

Штука оказалась тоненькой школьной тетрадкой в зеленой выгоревшей обложке. Это был дневник первого копачевского сбора.

«Старики» отправились гулять по палубе, а Саня погрузился в чтение.

25 июня. В 12.00 наш старый теплоход «Ласточка», нагруженный матрацами, палатками и прочим скарбом, ткнулся носом в копачевский берег. До начала сбора десять дней. Мы должны подготовиться к приему всех ста пятидесяти коммунаров.

26 июня. Идем к поляне. Болото, местами по пояс. Заедают комары. Ищем обходной путь. Нашли. Среди болота — остатки развалившейся изгороди. По ней выбираемся на поляну. Уже час ночи. Мы решили рубить просеку. Рубили, пилили, ломали, выдергивали небольшие кустики. Сорок минут сверхударной работы — и мы на берегу. Прорубились через сто двадцать метров кустарника. Сели на кучу бревен и, не обращая внимания на комаров, все как один заснули.

27 июня. Прорубленный нами коридор решили назвать «дорогой жизни». Но это еще не дорога. Дорогу начали делать. В болотную жижу укладываем длинные толстые бревна — лаги. Поперек укладываем настил из тонких бревен и досок. Каждые десять метров строим сутки. Устаем, но чувствуем себя отлично. Были и рабочие ночи. Ночью легче — не жарко.

Поляна понемногу приобретает жилой вид. Поставлены первые палатки.

28 июня. Работы еще много. Не достроено полдороги. Нужно сооружать столовую, крыть навес. Решено просить подкрепление. Послали телеграмму в штаб. Через сутки приехали четыре человека.

5 июля. Все коммунары — в Копачеве.

Едим по-походному, сидя на траве. После завтрака — линейка. Распределяемся по отрядам и тут же организуем строительные бригады. Это оказалось не так-то просто. Вызывают: «Десять человек на строительство дороги!» Выходит в несколько раз больше. Да еще и возмущаются, если не всех берут. Наконец бригада принимается за работу. Сегодня нужно сделать навесы над плитой, над столом для посуды. Кончить дорогу, поставить мачту, сделать разметку линейки, футбольного поля и волейбольной площадки. Работа кипит весь день. Вечером в отрядах сборы. На них каждый рассказывает о себе самое главное. Ужинаем за столами, правда, еще стоя. Скамейки сделать не успели.

После ужина первый «огонек». Поем песни, некоторые выступают с сольными номерами.

6 июля. Сегодня торжественное открытие сбора, а недоделок куча. Мальчишки под руководством двух Андреев — Кузьмина и Матова — прокладывают последние метры дороги. Другие кроют навесы. Девочки и малыши носят в палатки еловый лапник, окапывают их. Есть у девчонок еще забота: нужно успеть выгладить пионерскую форму для всех отрядов. А тут еще дождь пошел. И все-таки к пяти часам в основном все было готово.

Началась линейка. Дежурные командиры отрядов сдали рапорты. Витя Гурьев командует: «Внести знамя!». Знамя городской пионерской организации проносят вдоль строя. Теперь — подъем флага сбора.

Флаг — на мачте!

7 июля. Два отряда работали с девяти до часу на каменоломнях, два — на прополке и в скотном дворе. Каменоломни нас немного разочаровали. Мы представляли себе известняковый обрыв, в котором вырублены глубокие пещеры. Оказывается, на берегу Двины лежит пласт желтовато-белого известняка, который надо колоть на куски. Пять ломов и одна кувалда на шестьдесят человек — явно мало.

В четыре часа начали работу клубы «Комсомолец» и «Пионер». Старшие заняли столовую, младшие ушли на костровую площадку. У пионеров разговор шел о том, что должен делать председатель совета отряда и дружины. Комсомольцы говорили о новых формах работы. Ребята еще не освоились. Сидят и молчат.

8 июля. Четыре отряда уже придумали себе названия: «Ветерок», «Тайга», «Двина», «Орленок».

После сбора вернулись в лагерь. Смотрим, четверо с рюкзаками направляются в сторону Копачева. Не понравилось переносить трудности. В общем, дезертиры. Что ж, нам таких не надо.

На «огоньке» мальчишки «Тайги» исполнили песню на собственный текст — «Копачевские вечера».

9 июля. Перед отбоем отвели полчаса на выкуривание комаров. Все отряды уже завели «кадилки» из консервных банок. Паша Митин из «Прометея» ходит с целой кастрюлей тлеющих углей. Девочки из этого отряда успели сочинить про Пашу песенку на мотив «Если радость на всех одна»:

Паша Митин пришел, суров,
Свой аппарат принес.
Он принялся выгонять комаров,
Мы затыкали нос.
Он выгонял их не час, не два
Скорбным своим трудом,
Только выкурил нас сперва,
А комаров потом.

10 июля. Пионеры говорили о формах работы дружины. У комсомольцев был диспут: «Комсомольцы двадцатых были не старше тебя».

12 июля. Сегодня работал только один десант — на прополке. Ждем гостей из четырех лагерей. В одиннадцать часов явились ребята из копачевского «Спутника» — пионерского лагеря Маймаксанского лесного порта. Устроили линейку, потом спортивную встречу. Со стадиона донесся дружный торжествующий рев: игра окончилась со счетом 2:0 в нашу пользу. Девочки выиграли в волейбол с таким же счетом. Болельщики преподнесли цветы всем, победителям и побежденным.

Гости ушли после обеда, и тут же снова слышим горн. Это пришел отряд из Орлецов. Шли они десять километров, поэтому опоздали. После спортивных игр все собрались на костровой площадке. Костя Залесов рассказал о нашем сборе, о коммунарах. Жаль, что гости мало видели своими глазами.

С сегодняшнего дня десант, вернувшись с работы, не разбегается, а строится на линейке, и старший сдает рапорт. Только тогда можно идти купаться. Всем новый порядок понравился.

Начались соревнования по легкой атлетике, входящие в первую коммунарскую спартакиаду. Прыжки в длину и высоту, бег, метание мяча. Каждый имеет право участвовать в двух видах.

15 июля. Прополку кончили досрочно.

16 июля. Один из дней сбора решили сделать ленинским. Этот день сегодня.

Работа объявлена ударным коммунистическим субботником. Работали здорово, норму выполнили на 130 процентов.

В четыре часа — торжественная линейка, после которой отряды пошли на костровую площадку. К нам пришли председатель колхоза, лучшие колхозники. Рассказали о колхозе, о его планах, о коммунистах и комсомольцах хозяйства. Председатель поблагодарил нас за помощь, пригласил остаться на сенокос и, конечно, приехать на следующий год. Окончилась встреча, и всех отправили купаться. Уж очень жарко было. Потом был общий разговор: «Я себя под Лениным чищу». О личных качествах Ильича, о том, как мы можем их в себе воспитывать.

На «огоньке» — революционные песни, стихи и песни о Ленине.

17 июля. Жара невыносимая. Работаем без перерыва, чтобы не расслабляться. Сделали не меньше, чем в прежние дни.

В «Комсомольце» — диспут: «Ровесницы, ровесники, девчонки и мальчишки». Бурные споры. Почему в школах мало мальчишек-активистов? Вот ведь в штабе — почти одни мальчишки.

19 июля. Закрытие сбора.

Завтра в 11 утра придет наш теплоходик. Не хочется расставаться, да еще плохая погода действует на ребят.

В 4 часа — сборы отрядов «Каждый о сборе и каждый о каждом». Кое-кому и покраснеть пришлось. Но времени оказалось маловато. «Прометей» договорился продолжить разговор на теплоходе.

В шесть часов — торжественная линейка. Выбрали оргкомитет следующего коммунарского сбора. Костя Залесов спускает флаг. Отряды идут на прощальный ужин, который отличается от обычного только особым настроением у всех ребят…

Быстро темнело. Чайки отстали от теплохода, — должно быть, устроились на ночлег где-нибудь на речном острове, а то и прямо на воде, посреди реки. Саня слышал, что птенцы чаек спокойно спят на океанских волнах.

Он сидел, уставившись на последнюю алую полоску заката. Вот это тетрадка! Лучше всякой книжки. В книжку, даже самую распрекрасную, самому небось не попасть. А тут он, Саня, плывет на теплоходе в тот самый коммунарский лагерь, про который только что прочел.

Надо организовать на сборе шахматную секцию. Настоящую, чтобы и турниры были, и теория, и сеансы одновременной игры. Можно выпускать шахматный бюллетень.

— Не замерз, Саня? — спросил студент. «Старики» подошли незаметно, а может быть, это Саня задумался. — Что-то ветерок свежий. Пошли вниз, там веселее.

— Если шахматную секцию организовать — это можно? — спросил Саня.

«Старики» поняли его с полуслова.

— Можно-то можно, — неопределенно сказал хоккеист, — да только вряд ли получится.

— А что? — вскинулся Саня.

— Увидишь, — ответил хоккеист, — Приедешь и увидишь.

— Расскажите еще про сборы, — снова попросил Саня, протягивая тетрадку студенту. — Ну хоть что-нибудь. Долго ведь еще ехать.

— Пожалуйста, нам не жалко, — кивнул студент. — Вот, например, камушек. Работа трудная, а как начнут набирать отряд, так споры. Все хотят. Что колхоз построил за последние годы — гараж, магазин, детский сад, клуб, — это все на фундаментах из нашего камушка. Ты силосную траншею строил? — спросил он хоккеиста и сам же ответил: — Да, верно, строил. Колхоз не верил, что мы сможем ее построить. Одного камня требовалось сто двадцать кубов, чувствуешь? Комиссия принимала, удивлялась. Неужели, мол, ребята сделали?

— А гибрид? — напомнил хоккеист.

— Да, гибрид. Видал когда-нибудь? Такие большие бураки, белые и фиолетовые. Для наших мест очень хороший корм коровам. Сладкие эти бураки, соку в них много. Мы ухаживали за гибридом, было у нас двадцать гектаров» Не взялись бы — колхоз не стал бы его сажать, потому что рабочей силы не хватило бы.

— Урожай был хороший, — напомнил хоккеист.

— Ну, урожай-то уже без нас снимали.

— Веники!

— Да, веники, — оба «старика» заулыбались. — Две тысячи веников однажды навязали за два дня.

— А помнишь, как монтеры пропали? И «старики» пустились в воспоминания.

Монтерами называли коммунаров, которые вели линию радиотрансляции в дальние деревни. До приезда коммунаров радио слушали только на центральной усадьбе колхоза. Ни Кривое, ни Наволочек не могли услышать последние известия из Москвы, районные новости из Холмогор. Коммунары составили бригаду из мальчишек, которые получили в своих школах специальность электромонтера. Колхоз дал лошадь, колхозный монтер руководил работами.

По графику нужно было ставить шесть столбов в день. Но когда составляли график, не подумали о дождях. Проливные дожди замешивали на дорогах глиняное тесто, заливали свежевыкопанные ямы, загоняли монтеров под крышу. График был сорван. А однажды ночью пропали сами монтеры.

Искали их четверо. Обошли все палатки, по «дороге жизни» поднялись на поляну — уж не под навесом ли столовой устроили монтеры ночную беседу? Двинулись лесной дорогой на большак, побывали в двухэтажном доме, в клубе — теперь у коммунаров была еще одна, большая клубная изба. Монтеров нигде не нашли.

В растерянности постояли на дороге. И вдруг донеслось еле слышное пение.

— Они! «Копачевские вечера» поют!

Четверо бежали по дороге, обгоняя друг друга, и наконец увидели монтеров. Они висели на столбах, что-то привинчивая, и в сумерках казались огромными лесными птицами. Под столбами копошились еще ребята — подсобники.

Слезать со столбов монтеры не торопились.

— Вы думаете, нам спать неохота? Ого-го! Но ведь не успеем до отъезда, дней мало. А уедем — линию вести некому. До будущего лета люди останутся без радио. Это разве дело?

Хоть за ногу стаскивай со столба! Да еще и не стащишь: у монтеров небось на ногах «кошки».

Пришлось тут же, под столбами, устроить совещание, причем монтеры время от времени тоже подавали голос, будто с неба. Решили все-таки отправить монтеров спать, а назавтра организовать работу в две смены.

Накануне отъезда коммунаров радио заговорило.

Прочное уважение копачевских колхозников раньше всего почувствовал коммунарский завхоз. Когда показывалась на дороге его телега, кладовщик сельпо строго говорил завхозам окрестных пионерских лагерей, приехавшим за провизией:

— Придется подождать. Коммунарам отпускаю продукты без очереди. Почему? А потому. Заслужили.

Завхоз нагружал телегу, лошадь неторопливо трусила вдоль деревни, и то с одного, то с другого крыльца слышалось:

— Толя, молочка парного!

— Приворачивай давай. У меня студень наварен, угощу и с собой дам.

— Труд на пользу, Анатолий!

Теперь приезда коммунаров ждали. Их встречали с радостью, как встречают усердных и умелых работников, к тому же веселого, общительного нрава.

Однажды тащилась с пристани по большаку дюжина мальчишек и девчонок, навьюченных имуществом первой необходимости, — подготовительная группа очередного сбора. Послышался гул мотора и громыханье кузова. Коммунаров догоняла пустая машина.

— Проголосуем? — спросил самый маленький мальчишка.

— И не думай, — отрезал командир группы. — Идешь — и иди. Сама остановится.

Поравнявшись с ребятами, водитель притормозил.

— Коммунары приехали? Давно ждем. Залезайте, подброшу.

Командир группы приказал грузить вещи и сажать девчонок.

Мальчишки двинулись пешком…

Чем больше вспоминали «старики», тем больше хотелось Сане сразу же, как только он попадет на сбор, проявить себя, и непременно с самой сильной стороны.

Но как только они сошли с теплохода на копачевской пристани, как только протопали по большаку, по лесной дороге, а потом по «дороге жизни» и оказались на широком лугу среди разноцветных палаток, Саня попал в такую гущу событий, что вспоминать о шахматах было решительно некогда.

С восхода до заката лагерь кипел, как муравейник. Работали в поле, учились и все время готовили какие-нибудь общие дела: походы, диспуты, концерты, праздники.

Наконец, Саня решил, что завтра же соберет шахматистов. Но назавтра его избрали дежурным командиром отряда. В очередной анкете (этих маленьких листков с вопросами, отпечатанными на пишущей машинке, ходило на сборе довольно много) Саня писал:

«Мне запомнился день, когда я был дежурным командиром отряда. До обеда все шло хорошо, а после обеда я устал и уже не мог распоряжаться. Выходит, я не умею распределять силы на весь день».

Да, это было посложнее шахматной партии.

Вечерами по четырем углам клубной избы усаживались все четыре отряда — и начинался безжалостный разбор минувшего дня. Чем ты помог товарищу? Своему отряду? Чужому отряду? И в тот самый день, когда Саня намного перевыполнил норму на подноске земли, когда его фотография в полный рост появилась в стенгазете, Сане крепко досталось на таком отрядном «огоньке» — за черствость, за то, что увлекся работой и забыл о товарищах.

А после «огоньков» было то, чем оканчивался каждый коммунарский день. Коммунары стояли в громадном кругу, внутри которого был еще маленький кружок из «стариков» и гостей, и пели. Обняв друг друга за плечи, раскачиваясь в такт мелодии, они пели свои любимые песни, пока не наставала очередь той, которая всегда пелась последней:

Я не знаю, где встретиться
Нам придется с тобой.
Глобус крутится, вертится,
Словно шар голубой…

В последней анкете коммунарского сбора Саня отвечал на вопрос, что на сборе было самым главным. Твердо поджав губы и сильно нажимая на шариковую ручку, он написал:

«Главное на сборе — это наша великая дружба всех со всеми!»


Покружились по лагерю белые листки анкет и улеглись в стопки. В. А. еще долго будет над ними колдовать. Будет думать обо всех коммунарах сразу и о каждом в отдельности. Будет просыпаться по ночам и наскоро записывать в толстую тетрадь какую-нибудь идею.

Покружились по Архангельску желтые осенние листья и улеглись на проспекты, переулки, набережные. А там пришел черед кружиться и белым мухам. Город втягивался в долгую северную зиму, как поезд в туннель.

Морозным днем, в воскресенье, в школьном физкультурном зале шла торжественная линейка.

Саня Буторин, пока не скомандовали «смирно», вертел головой, присматривался. Левым его соседом был маленький кругленький пятиклассник, правым — взрослый парень, уже окончивший институт. Все в зале были в красных галстуках.

Саня оглядывал зал.

Как много народу! Товарищи. Приятели. Есть и друзья. Вот с этим в походе тащили на руках девчонку, — тяжелая была девчонка, ногу подвернула. С этим долбили камушек. С этими двумя ловили рыбу для коммунарской кухни.

В. А. стоит перед строем тоже в красном галстуке. Побледнел, — значит, волнуется. Осенью В. А. посоветовал Сане снова ходить в шахматный клуб. И он ходит. И в штабе успевает работать. У Сани намечается первый разряд, но главное даже не это. Главное, что Ян Германович Карбасников, замечательный человек, их тренер, заслуженный тренер республики, похвалил Саню, сказал, что Саня стал играть глубже, изобретательнее. Что Саня вырос.

Тут вырастешь…

Легкий гул прошел по залу, и раздалась команда: — Под флаг — смирно! Флаг коммунарских сборов — поднять! Медленно, торжественно флаг поднимался к потолку. Вот он прошел половину пути. Вот поднялся еще немного. И вдруг дернулся и остановился.

Ни шороха, ни шепота в строю. Саня затаил дыхание. Всего одну зиму и одно лето Саня работал в штабе, но и он хорошо понимал, что значит этот флаг, выгоревший на солнце, полинявший от дождей.

Строй терпеливо ждал.

Не мог он застрять, этот флаг. Не мог не подняться. Слишком многое было под ним пережито и переделано. Не могла застрять на месте, остановиться жизнь штаба на Двине.

И флаг сдвинулся. Он пошел вверх и развернулся под самым потолком.

Саня Буторин проводил его глазами. Он знал, что долгие годы не расстанется с коммунарским флагом. Он знал, какие разговоры шли в штабе, какие планы строились. Самое интересное только начиналось.



Оставить  комментарий:

Ваше имя:
Комментарий:
Введите ответ:
captcha
[Обновить]
=