Игорь Петрович Иванов и коммунарская методика
Игорь Петрович Иванов и коммунарская методика
ХИЛТУНЕН Елена и Валерий
…Вся эта жизнь осталась в фотографиях – тогда еще не было видео, а на кинопленку снимать было некогда. Мы не думали, что цепь тех мгновений прервется, а потому и не спешили запечатлеть их, с наивной бесшабашностью тратили всё, что выпадало нам на долю.
Вот они, старые фотографии с коммунарских сборов, где все такие дурашливые, спорят, шутят, изображают индейцев, что-то нежное поют. Иногда коммуна, словно заноза в душе не дает жить и работать по-человечески. Тут заключается какая-то тайна, и немало людей пытались ее разгадать. Казалось, стоит чуть отступить во времени и в пространстве, и готово – всё стало понятным. Можно писать. Но нет! Опять не то, не так, не точно. По мысли похоже, а по чувству – нет или наоборот. Возможно, это происходит потому, что коммуна была слишком ярким отблеском на судьбах людей – мальчиков и девочек шестидесятых, а не просто педагогическим открытием? Но как же можно уловить этот отблеск? И как описать его словами? Ясно одно: пока живы те, кто хранят в домашних архивах, как самую дорогую реликвию свой видавший виды красно-синий коммунарский галстук, до тех пор будет жить коммунарское братство, и люди не оставят попыток разгадать секрет этой удивительной жизни.
…Наша коммуна. Эта заноза в душе не дает работать по-человечески: жили бы себе да писали про замечательных педагогов, восхищаясь их подвижничеством. Но всякий раз, когда знакомишься с новым опытом, возникает проклятый вопрос: «И это всё?» Это хорошо, даже здорово, но выглядит, к сожалению, лишь не слишком яркой копией того, что уже было у коммунаров.
Очень непривычная форма существования была у коммун шестидесятых годов. Простая, гениальная и странная. Коммуна была и в то же время не была. Она возникала на коммунарском сборе, который представлял собой трёхдневное действо, где не было актеров и зрителей, а жизнь строилась по законам того человеческого общежития, которое в просторечии именуется коммунистическим.
Сборы происходили несколько раз в году, обычно в дни школьных каникул: осенний сбор, зимовка, веснянка и летний коммунарский лагерь. Всё остальное время коммунары жили перспективой следующей встречи. Но каждый час этой будничной жизни был непременно окрашен достижениями прошедшего сбора. Любая Веснянка или Зимовка была ступенькой в становлении человека. Именно в этом, в реально происходящем, видимом и ощутимом росте человеческой личности – главный смысл и чудо коммунарского сбора.
Глубоко и тонко сымпровизированный, он являлся мощнейшим средством возвышения личности, инструментом, с помощью которого формируется коммунистическое мировоззрение, сильнодействующим лекарством от социальной апатии, глухого равнодушия, духовного одиночества человека.
Не станем оправдывать тех, кто в конце шестидесятых срывал с нас красно-синие коммунарские галстуки. А именно так и было: коммунаров считали неформалами, говорили, что они противопоставляют себя комсомолу. А девиз «Наша цель – счастье людей!» считался выражением абстрактного гуманизма.
Впрочем, сегодня можно объяснить действия тех, кто запрещал коммунарские сборы. Они будто нюхом чувствовали, что незачем торопить события и плодить на земле людей, уже хлебнувших полной грудью и свободы, и желания прорываться всё выше и выше, каждодневно ломая собственные пределы. Когда-то на заре Советской власти один коварный предсказатель так записал: настанет время, когда люди, умеющие жить при коммунизме, войдут в противоречие с теми, кто умеет его строить.
Человеку, далекому от коммунарства, эту мысль вряд ли легко понять, но она, к сожалению, верна.
Сейчас особенно часто стали говорить: «Больше социализма в школу!» – этот лозунг пусть не изотрется. А мы тогда, в шестидесятых, потому и называли себя коммунарами, что пытались создавать счастливую, радостную жизнь вокруг себя, так возвышенно относиться друг к другу, как это возможно лишь в обществе коммунистическом. Сбор рождал коммунарское братство. Люди, съехавшиеся на три дня из разных городов, с севера и юга, взрослые и дети, будь их сто или двести, уезжая – плакали, полагая, что лучше этих людей нет в целом свете.
Коммунарский сбор давал такую систему раскрепощения, которую вряд ли может позволить себе и большой актер.
Человек очень быстро начинал понимать, что здесь, на сборе, любой его поступок, любая шалость не вызовет ухмылки, что здесь он абсолютно психологически защищен, что не нужно ему цеплять на себя маски, приличествующие ситуации. Да он бы и при всем желании не мог сообразить, какую-такую маску надеть в этом калейдоскопически меняющемся мире. Вот и остаётся – быть самим собой, снять зажимы, которые в обычной жизни одним мешают импровизировать, а других заставляют специализироваться в роли школьного шута. На сборе каждый – и шут, и мыслитель, и никуда не деться, всё устроено именно таким образом, что ты, закрученный общим вихрем, начинаешь дергать сразу за все струны собственной души.
Сбор вызывал у человека такое напряжение сил, что было бы немыслимо требовать от пятнадцатилетнего мальчишки и в обычной, повседневной жизни вести себя точно так же, как он вёл в эти три дня, которые потрясали его.
Не забыть, как в Перми, на сборе Мотовилихинской коммуны мы отправились вечером третьего дня в театр. Шло что-то такое ласково-тягучее, и коммунары, успевшие уже отвыкнуть от деления на сцену и зал… дружно уснули. Все двести с лишним человек. Это было очень смешно: зал, в котором двести человек, спит. Но вот ведь любопытно – потом нам нужно было добираться на электричке до Кислотных дач, возвращаясь на сбор, и мы… проснулись. Да так, что в мельчайших деталях до сих пор вспоминается едва ли не каждая минута той ночной дороги от станции до школы. Мы шли, обнявшись, и пели, и гитара была, и общее ощущение приподнятости, и желание жить, но уже и слезы к горлу подкатывали, потому что мы предчувствовали завтрашнее расставание – сбор кончался. Но каждый уже знал, что через некоторое время снова приедет в Пермь, или в каком-нибудь другом месте войдет в Круг Сбора, чтобы снова перевести часы на иное измерение.
Мы никак не могли понять, почему после июньского сбора в Лосино-Петровском, который проводила в прошлом году «Комсомольская правда» вместе с «Учительской газетой», старики-кимовцы, воспитанники Игоря Петровича Иванова, выговаривали нам за то, что мы нарушили очередность этапов подготовки и проведения КТД, а кое-что и вовсе опустили. Да и вообще слишком много делали на импровизации. Для них методика Иванова — это рабочий инструмент именно педагога, профессионала.
Но всякого, кто возьмется сегодня за воплощение коммунарской методики в жизнь, подстерегают две одинаково коварные опасности: как недопонимание, так и… перепонимание. С первой опасностью всё более или менее ясно. Но едва ли не большее зло может проистекать от педантичного, нетворческого следования однажды написанной букве.
Признаемся: делать этот сбор было очень трудно. Тут не годилась привычная схема Всесоюзных коммунарских сборов, выполнявших одновременно роль и ликбеза для непосвященных, и лаборатории по изысканию всё новых и новых форм, подходов, годных для эмоционального взрыва. Тут собрались и ортодоксальные коммунары, которые прямо из рук Иванова получили своё представление о том, что такое есть коллективное творческое дело, и люди, которые впервые услышали о коммунарстве со страниц «Учительской газеты», и талантливые педагоги, уверенные, что любую методичку – к черту, лишь бы был творческим человек…
Выжили.
Главный вывод – порох в пороховницах еще не отсырел, «не заржавели в ножнах старые клинки», как поется в песне.
И всё же не дает покоя вопрос: возможно ли использование коммунарской методики в школьной жизни? В свое время в 73-й московской школе после очередного коммунарского сбора группа девятиклассников решила по-новому устроить работу в пресс-центре. Принесли в школу тазы, устроили шумовой оркестр, бродили по этажам и кричали что-то вроде горьковского: «Вам, гагары, недоступно наслажденье битвой жизни».
Совершенно очевидно, что эти штучки, на ура проходившие на сборах, вызвали в школе что-то близкое к педагогическому обмороку. Собрались учителя, партийная организация – кому-то выговор объявили.
Сегодня, кажется, другое время – и учителя стали достаточно смелыми, чтобы разрешить своему внутреннему цензору сделать некоторое послабление и не с ходу бросаться на амбразуру, когда глаз подмечает нечто необычное.
Хочется верить, что у нашей эпохи совершенно иные заказы, запросы и ценности, чем у той, которую мы все пытаемся проводить на заслуженный отдых. Так скажем: ощущение собственной причастности ко всему происходящему в мире, бесстрашие, что появлялось у ребят, – это ли не нравственный портрет сегодняшних молодых людей?
Ведь как удивительно просты педагогические открытия, которые сделал в своё время Игорь Петрович Иванов, а еще ранее Антон Семенович Макаренко. Суть сводится к одному. Каждую минуту своей жизни человек, в том числе и невзрослый, должен видеть несовершенства мира и думать о путях его исправления. Пусть хоть мало, пусть хоть на градус увеличить «температуру человечьего счастья». И рано или поздно человек поймет, что делать это лучше не в одиночку, а вместе с другими. А для того, чтобы я и другие представляли собой не бестолковую толпу, а хорошо слаженные бригады по переустройству бытия, надо знать некоторые закономерности развития коллектива. Надо так организовать дело, чтобы каждый имел возможность попробовать себя в каждом деле, не ставя на себе крест как на организаторе, режиссере и ораторе, так ни разу в жизни и не попробовав, что это значит. А если человек попробовал, хлебнул – но обязательно полной мерой, едва не захлебнувшись, именно так, как это и происходит на настоящем коммунарской сборе! – он уж не захочет спускаться с завоеванной вершины. Потому что все прежние виды счастья, которых он может достичь, вне великого процесса осчастливливания окружающих и улучшения этой жизни, – всего лишь бледная копия.
(«Учительская газета», 11 июня 1988 года)
